Том Холланд - Том Холланд

Решение это особенно огорчило Катона. Разрозненные обломки составленной им коалиции были не в силах противодействовать его принятию. Когда ненависть к Помпею в последний раз заставила Лукулла высунуться из своей норы, Цезарь отнесся к нему с такой жестокой враждебностью, что Лукулл не выдержал и молил о милосердии на коленях. То, что столь великий и надменный человек унизил себя до такой степени, потрясло всех: быть может, в слезах, пролитых Лукуллом перед Цезарем, следует видеть ранний симптом старческого слабоумия, которое свело его в могилу уже через два года. Если так, помрачение ума Лукулла должно было показаться Катону мрачным предзнаменованием ослабления Республики. Сам он решительно не хотел покоряться этой болезни.

Ни один истинный гражданин не мог представить себя рабом. Истина эта кровью вписана в саму историю Рима. После того как на голову его вылили ведерко экскрементов, Бибул обернулся к своему собрату по консульству, распустил складки измазанной дерьмом тоги и обнажил горло. Удивленный Цезарь пренебрег предложением перерезать его. Тем не менее, при всей мелодраматичности жеста Бибула, он помог восстановить его честь. Катон и его сподвижники не боялись предложить себя на роли мучеников за свое дела. Консул заперся в собственном доме и до конца года изображал отшельника, в то время как Катон принял вызов непосредственно на Форуме, позволяя своим врагам творить самое худшее. Оба они сталкивались с унижениями и устрашением. Однако они сумели не просто бросить тень на законы Цезаря, но и разрушили образ стоящего за ними триумвирата. В пропагандистской войне не могло быть более красноречивого удара. Цезарь ради своей карьеры был готов к быстрым изменениям в конституции, однако ни Помпеи, ни Красе не стремились к роли могильщиков Республики. Когда речь шла о них самих, они играли строго по правилам: сложному и неписаному кодексу прецедентов, обязательных для каждого участника политической игры. С самых ранних лет существования Республики люди могущественные образовывали союзы. И потому, например, Цезарь, стремившийся упрочить свой союз с Помпеем, сделал это в самой традиционной манере: отдал тому руку своей дочери. Катон, однако, с высоты морального превосходства человека, отказавшегося сделать подобный шаг, немедленно объявил его сутенером. Подобные оскорбления смывались кровью. И хотя Красе, этот вечный Макавити, [175] Почти наверняка. Свидетельства не являются полностью исчерпывающими. избегал основного потока оскорблений, Цезарь и Помпеи приходили во все большее озлобление. Да, власть находилась в их руках, однако для римского аристократа этого было мало. Он всегда хотел, чтобы его уважали, почитали, любили.

Непопулярность особенно трудно воспринималась Помпеем. Человек, всю жизнь купавшийся в восхищении своих поклонников, теперь оказался «физически искалеченным» потерей престижа, «жалким и горюющим, пораженным нерешительностью». Зрелище было настолько жалким, что, по мнению Цицерона, высказанному Аттику, «могло доставить удовольствие только Крассу». [176] Цицерон, Аттику, 2.21. Безусловно, притворные улыбки старого врага ничуть не улучшали настроения Помпея. Союз между ними постепенно становился все более сомнительным. Ни Красе, высматривавший вблизи «свежий труп», чтобы объесть его, ни Помпеи, погруженный в скорбь и жалость к себе, не ощущали друг к другу ни малейшего сочувствия. По прошествии нескольких месяцев после рождения «трехголового чудовища» две из трех голов его уже начинали злобно огрызаться друг на друга. Катон, обозревавший эту сцену с суровым удовлетворением, мог надеяться на то, что Республика все-таки будет спасена.

Поистине, оставалась угроза — исходящая от третьей головы. Цезаря ожидала Галлия. Война, которую он был практически обязан начать, должна была обеспечить ему беспрецедентную возможность восстановить собственную репутацию. Тем не менее избранная Катоном тактика нанесла серьезный ущерб и ему. Цезарь оставлял за собой в Риме наследие: страх и ненависть. И какую бы славу ни удалось ему заслужить в Галлии, сколько бы золота ни привез он оттуда, жесткая коалиция противников все равно будет считать его преступником. Оставаясь проконсулом, Цезарь был свободен от судебного преследования — однако он не мог оставаться в Галлии вечно. Пройдут пять лет, и тогда ему предстоит новая встреча с готовым к действиям Катоном. Ее требовала справедливость и нужды его страны. Если Цезарь не будет уничтожен, значит, сила имеет право восторжествовать над законом. А Республика, в которой правит сила, не является Республикой как таковой.

Компиталии, зимний праздник перекрестков дорог, всегда были поводом для буйного ликования. Беднота, втиснутая в лабиринт задних переулков, скалившихся на каждую торговую улицу Рима, радовалась драгоценной возможности собраться вместе, чтобы почтить богов, покровительствовавших земле, на которой они жили. Однако богатым эти праздники несли беспокойство. Сенат, не желавший терпеть ничего, что якобы бросало вызов его власти, посвятил 60-е годы до Р.Х. практически уничтожению Компиталии. Объектом особого внимания и подозрений сенаторов являлись профессиональные ассоциации, или коллегии, традиционно организовывавшие уличные пиршества во время праздников. В 64 году они подпали под полный запрет. Празднику была предоставлена возможность увянуть на корню и умереть.

К 59 году Компиталии сделались настолько вялыми, что Цицерон нашел их вполне пригодными в качестве фона для приятной прогулки. Его старинный друг Аттик только что вернулся из Греции, и в январе, во время самого праздника, Цицерон предложил ему вместе обойти городские перекрестки. Им было о чем поговорить. Шел первый месяц консульства Цезаря. За несколько недель до этого агент триумвирата пытался вступить в контакт с Цицероном. Не заинтересует ли его, предложил агент, соединение сил с Цезарем, Помпеем и Крассом? Цицерон не сумел понять самой сути предложения — а оно давало шанс добиться власти над Римом, — однако даже если бы он и понял его, то, без сомнения, ответил бы отказом. В конце концов, именно он победил Катилину. Разве сможет он после этого принять участие в заговоре против Республики? Власть закона для него драгоценна — даже более драгоценна, чем его собственная безопасность. Цицерон, отнюдь не наделенный от природы бесстрашием, понимал, что такое решение оставляет его опасно уязвимым. В задумчивости он делился своими мыслями с Аттиком… Только представить, он повернулся спиной: «к примирению с врагами, к мирной неумытой и ленивой старости». [177] Ibid, 23.