Нина Молева - Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси

— Писал! Ответы получал! Когда ни грамоты, ни письма не разумеет. Только и научился имя свое вырисовывать.

— Ну, и что, братец? Зато всегда знал, сколько послам заморским платить, как гостей дорогих обихаживать. Шутка ли, королева английская его пресветлым князем и любимым кузеном называла!

— Горсей, посол английский, постарался. Он свою государыню небось уговорил, что нет в Московском государстве человека сильнее, все Годунов может, все устроит.

— А с австрийцами не ловко ли обошелся? Венский двор своего доверенного Луку Паули прислал, тот же Лука — за подарки драгоценнейшие — и переписку Бориски с императорскими лицами устроил. Придумал как шурина нашего титуловать: «навышний тайный думной всея русския земли, навышний маршалек светлейший наш оприченный любительный Борис Федорович». Тьфу! Подьячий мне списал. На всякий случай.

— Паули ему руку целовал, государю самому под стать. Тем более выходит, удивляться теперь нечему. Задним числом оно и видно: не сразу Москва строилась. Давненько Бориска на престол заглядываться стал.

— А про сестрицу Борискину, ты, братец Александр Иванович, забудь. Помяни мое слово, уже не нужна она ему стала. Избавится от нее, глазом не успеешь моргнуть.

— Может, и так. Только как теперь дело с Угличем пойдет, Василий. Иванович? Ты туда ездил, тебе и знать, что за разговоры и с чего бы пошли. Видел ли покойника? Признал ли?

— Видеть не видел. Признать, кабы и увидел, не смог. В Москве совсем дитятей царевича, и то издали, видеть приходилось. Как и тебе, Дмитрий Иванович. А тут и вовсе семь лет прошло.

— Сказал ли об этом Бориске?

— Известно, не говорил. К чему бы? Ему с Нагими расправиться надо было, а мне за них голову на Плаху класть? Как сумел правителя успокоил.

— Позаботился, выходит?

— Экой ты братец, Иван, Иванович, в кипятке купанный, на решения скорый. Если и позаботился, так о себе и о вас. От любого сомнения расправы да ссылки было не миновать. Припомни лучше, что с Нагими случилося? Чем они-то в убийстве углическом завинилися? А ведь вызвал их Бориска царевым именем в Москву — Михаила и брата его Андрея. К пытке вызвал. На Пытошный двор самолично приехал, бояр скольких для свидетельства вызвал. Чтобы слова единого не пропало. Правда, бояр-то своих. Из Годуновых. Обвинили Нагих, что законного царевича не доглядели, гибель его мученическую допустили. Что от Михаила, что от Андрея одно мясо свежеванное осталося. Обличье человеческое потеряли. Ни языком, ни рукой пошевелить не могли. Так на рогожах обоих, как туши бычачьи, в темницу и сволокли. Страх вспомнить.

— Полно, полно тебе, Василий! Было — прошло.

— Да уж ты, Дмитрий Иванович, у нас известный Борискин защитник. Сдружился с правителем. От него в том треклятом 1591 году и сан боярский получил.

— На своячнице годуновской женился.

— Да будет вам, петухи голландские! Тут поважнее разговор, чем прю разводить. Помню, после Нагих Бориска за весь Углич взялся. Весь город в попустительстве убийству обвинил. Шутка ли, двести угличан одним махом истребил. Другим языки резали, в Сибирь ссылали, благо только-только новый город там — Пелым — ставить начали. Там им всем место и нашлось. На веки вечные. Всем. Оттого Углич и запустел. От былой славы, глядишь, и памяти не останется.

— А все за то, что кричали Нагие об убийстве. Им бы добрых людей послушаться — про мамкин да нянькин недосмотр толковать. На баб государю жаловаться — самим рук да языков не распускать. Что толку бунтовать, когда царевича не стало.

— Не стало все-таки, Василий Иванович?

— Чего добиваешься, брат Дмитрий? Не должно было его быть, и весь сказ. Лучше думать давайте, как с Земским собором быть. Не признает собор царицу Арину.

— Что и говорить, само такое дело не свершится. Тут постараться надо. Крепко постараться.

Тем разом без свидетелей не обошлось. Князь Константы Вишневецкий за столом сидел — пировать всегда любил. Ярошек не поостерегся: про гонца доложил. А может, и к лучшему. Дело такое — люди верные нужны. Много людей. Слугой верным нынешнему королю Зигмунту князь Вишневецкий никогда не станет. Шведского духу терпеть не может, о Габсбургах и говорить нечего — Зигмунт из их дома супругу себе взял. Носится со своей Анной Габсбургской. Медаль двойную велел выбить — по-итальянскому обычаю. Хвала Богу, далеко от него Острог.

На восток королевское величество и не оглядывается. Север ему нужен. Все счеты с родней своей шведской свести не может. Злобный. Нетерпеливый. Никого не уважит. Никому слова почтительного не отыщет. Да и как такому простить, что после пожара в Кракове, на Вавеле, польскую столицу поближе к своим шведам — в Варшаву перенес? О том и речь за столом вели.

Гонец — из шляхты. От князя Хворостинина. За стол усадили, угостили как положено. Отдохнуть дали. Потом уж сказать о новостях.

— Великий княже, сумятица в Кремле. Великая сумятица. Спасибо еще траур не прошел, а кончится — быть смуте великой.

— О царице не говорят больше?

— Какая там царица! Боярская дума народу что ни день поясняет: целовали они крест государыне — не чернице. Где это видано, чтоб чернице дела мирские вершить.

— Верят?

— По-разному, княже. Тебе ли людишек не знать: на словах одно, а про себя другое. У нас, знаешь как, все прикидывают: где выгода, где расчет. Бабы — другое дело. Им бы повыть, поголосить: за кого, за что, сами не разумеют. Ими попы командуют. Умеют, ничего не скажешь!

— А о ком говорят?

— Да вроде трое определилися. О них вернее всего Боярская дума толковать станет. Тут уж первыми братья Романовы — Федор да Александр Никитичи.

— Погоди, шляхтич, до нас слухи доходили, будто старшего из Романовых уже избрали, а боярина Годунова убили. Врали, что ли?

— Как тут скажешь. Не столько врали, сколько надеялись: а вдруг чудо такое случится.

— Не случилось?

— Нет, где там! Не расторопны они, Романовы-то. Отец ихний — вот тот ловок был. Ума — палата. В шведском походе 1551 года участвовал. Сколько лет в литовских походах на воеводском месте провел — охулки на руку не положил. Дворецким и боярином стал — в народе так и говорили: за дело. Не по одному родству с покойной супругой царя Ивана Васильевича, Анастасией Романовной. Умер рано — вот беда. Царя Ивана Васильевича всего-то на один годик пережил. Коли молодых Романовых нынче называют, то за его заслуги, за отцовскую добрую славу.

— А сами братья? Знаешь ли их, достойный шляхтич?

— Как не знать. Таких на торгу не потеряешь! Из себя видные, шумливые, что одеться, что покрасоваться любят. Александр-то Никитич в год смерти родителя во дворце находился при приеме литовского посла. На следующий год его Годунов царским именем в Каширу наместником спровадил — абы от дворца царского подалее. В поход против хана Казы-Гирея ходил. Ну, а Федор Никитич — другое дело. Первый на Москве щеголь. Красавец писаный. От книг сызмальства не бегал. Слух ходил, что по латыни говорить горазд. Аглицкому языку также обучился. Двор их отцовский, романовский, близ Красной площади, бок о бок с Аглицким гостиным двором стоит. Так будто бы он по-соседски все иноземцев к себе зазывает да от них науки всяческие перенимает. Обхождению что московскому, что иноземному обучен. Повеселиться мастак. Пиры задает — долго потом Москва шумит. Женился недавно. Уж такому бы жениху ни один родитель не отказал, какое хочешь приданое назначил. А он красавицу сыскал полунищую. Все приданое — косы да глаза. Из дворяночек костромских. Никто попервоначалу верить не хотел. Пришлось.