Нина Молева - Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси

— Но Вавилонская башня навсегда разъединила, а не соединила народы.

— Таково было Божье произволение. С ним мы не будем спорить, Басманов.

— Аминь.

— И еще, боярин. Кем был Шерефединов, что о нем столько толков? Ты знаешь его службы.

— Мог бы и не знать, кабы не сыск, теперь знаю. Из коломенских детей боярских. Предков его немало погибло в опричнине. Сам он в давние времена был гонцом в Польшу, посылали его в Стокгольм и Смоленск.

— Кто посылал?

— Твой отец, государь, царь Иван Васильевич.

— Значит, доверял.

— Где царю знать служилую мелочь! Вот когда дьяком Андрей Васильевич стал, другое дело. Сначала в опричнине, потом в Дворцовом приказе, в Разрядном, в Четвертном Двинском. Помнится, с боярином Федором Васильевичем Шереметевым давал жалованье служилым людям по Кашире сразу, как братец твой, государь Федор Иоаннович на отеческий престол вступил.

— А дальше?

— Дальше не поладил с правителем Годуновым, а уж когда тот царем стал — и вовсе. Не то что не поладил — не показался Борису, и на поди. Так в приказе и засел.

— Так почему бы ему противу меня быть? С боярами заодно?

— Разно бывает. Чужая душа — потемки.

— Да и своя не лучше. Похоже, оклеветали дьяка. Под руку в недобрый час подвернулся.

— Ваше королевское величество, свадебное посольство выехало из Москвы. По всей вероятности, где-то-через месяц оно будет здесь.

— Но, насколько я понимаю, гонец приехал много раньше?

— О, да. Он только удостоверился в том, что поезд покинул пределы Москвы, и гнал во весь опор верхом, а это значительно сокращает время.

— Кто же возглавил посольство и будет представлять на обручении московского царя? Достаточно ли знатная особа?

— О знатности здесь трудно говорить, но это крупнейший дипломат московитов. Он начал свою деятельность около десяти лет назад. Может быть, ваше величество даже запомнили его имя — Афанасий Власьев. По чину нынешнему — думный дьяк.

— Я мог его запомнить?

— Только не по первой его поездке к императору Рудольфу II. Тогда Власьев входил лишь в посольство думного дворянина Вельяминова.

— Император хлопотал о привлечении московитов к войне против турок.

— Совершенно верно, ваше величество. Но при всем при том, что Власьеву отводилась второстепенная роль, дьяк очень ловко сумел перехватить инициативу в свои руки и вполне удовлетворить Бориса Годунова, потому что сразу по возвращении в Москву он получил руководство Посольским приказом.

— Иными словами, стать канцлером.

— Можно сказать и так, посколько вся внешняя политика Московии оказалась в его руках. В 1599 году он уже в этом новом качестве ездил к немецкому императору, естественно, как посланник.

— Подожди, подожди, пан канцлер, не он ли сумел разыграть Льва Сапегу в 1600-м, когда наше посольство вело переговоры в Москве? Ты бы с этого и начинал, чем терять время, пересказывая его курикулум вите.

— Ваше величество, не гневайтесь, я позволил себе подобное отступление только для того, чтобы вы представили себе в полной мере этого человека, который через пару недель предстанет пред вами.

— Итак, в Москве Сапега должен был заключить с московским царем вечный мир, и, насколько помню, царь Борис не был противным ему.

— В том-то и дело, что Борис находился в зависимости от своих ближайших советников и не хотел их по крайней мере раздражать.

— Короче, переговоры не достигали цели.

— Да, московиты вместо вечного мира согласились, в конце концов, только на двадцатилетнее перемирие.

— Возможный вариант, но ведь они допустили в окончательной грамоте неточность с моим титулом, не так ли?

— Неточность, ваше величество? Они совершенно сознательно не стали вас титуловать королем Швеции!

— Ты уверен в их тайных намерениях?

— Какое же может быть сомнение, когда канцлер Сапега специально хлопотал о внесении титула. Что там, чуть не просил об этом, и все безрезультатно. Московиты то ссылались на недостаточное знание языка, то на плохих переводчиков и твердо стояли на своем.

— Помню, Сапега вернулся ни с чем.

— Только в этом отношении, ваше величество. Московиты пожелали отправить неправильную грамоту с собственными послами, вместо того чтобы передать ее Сапеге. Впрочем, Сапега бы ее и не принял в неисправленном виде. Послами на этот раз были боярин Салтыков и Афанасий Власьев.

— Что ж, они одержали победу. Мне пришлось приехать к ним в Вильну. Правда, от Риги, где тогда пришлось быть, путь недалекий. И — я очень не люблю вспоминать этот случай — дать присягу в редакции московского правительства.

— Ваше величество, интересы государства слишком часто заставляют монархов поступать так, как они никогда бы не поступили, будучи частными людьми. Тогда мир вашей державе был совершенно необходим. Вы не могли поступить иначе.

— Пусть так. Но я не могу сказать, что какой-то дьяк особенно мне запомнился.

— Афанасий Власьев — не тщеславен и не ищет случая выделиться среди придворных. Может быть, именно это позволило ему пользоваться исключительным доверием Годунова. Спустя два года царь Борис отправил его к устью Наровы вместе с тем же боярином Салтыковым встречать датского принца Иоанна, в котором хотел приобрести жениха для своей дочери царевны Ксении.

— Тем невероятнее кажется доверие, оказываемое дьяку царем Дмитрием. Он же не изменил Годунову?

— Отцу — нет, а о сыне, как только появился царевич Дмитрий, не захотел и слышать. Он тут же поехал в Тулу, чтобы засвидетельствовать законному наследнику московского престола свое почтение и верность.

— Этот Власьев никогда не сомневался в особе царевича?

— Нет, ваше величество. Власьев впервые увидел царевича во время приезда в Москву посольства Льва Сапеги.

— Да, мне докладывали, что Сапега брал с собой царевича. Я не придал тогда этому никакого значения. Зачем канцлеру это было нужно?

— Ясновельможные паны хотели быть уверенными в том предприятии, в которое в дальнейшем вложили немалые средства.

— И которое в дальнейшем с лихвой окупилось.

— Ваша правда, ваше величество, до последнего времени никто из них в накладе не остался. Но нунций Рангони высказал и другое предположение. Не хотели ли ясновельможные паны дать возможность царевичу увидеть Москву и освоиться с ней прежде, чем ему удастся в ней появиться? С девяти лет царевич не видел столицы.

— Ты подозреваешь наших панов в такой дальновидности? Это при их-то нетерпении и постоянных ссорах!

— Но ведь здесь сказал свое слово князь Константы Острожский.

— Нет, канцлер, что-то должно было их подогревать. Лучше подумай, что именно. Не болезнь ли царя Бориса, о ней много тогда говорили.

— Ваше величество, вы всегда заставляете своих подданных поражаться глубине и проницательности вашего ума.