Гонсало Гуарч - Армянское древо

Тогда турки спустились к нам в камеры и стали без разбора избивать нас дубинками. Тем, кто оказался у них на пути, досталось больше всего, потому что какой-либо свободы маневра не было. Турки пробыли там довольно долго, пока не устали. Гаспар смотрел на них и не понимал ничего. Он даже знал по именам некоторых солдат. Там был Мустафа Гудур, его отец имел постоялый двор недалеко от армянского квартала. Али-бей — брат Кемаля, нашего друга и товарища по совместным гулянкам.

И тем не менее они не узнавали нас. Не хотели нас знать. Они смотрели на нас и не видели нас, продолжая безжалостно избивать. Гаспар бормотал, сглатывая слюну: «Как они нас ненавидят! За что?»

Я не знал, что сказать ему. За что? Странный вопрос. Я подумал о Мари и об Алик. Они задали бы такой же вопрос. То, что происходило, не имело объяснения. Всего несколько дней назад Кемаль был у нас дома и мой отец спросил, как у него идут дела, и подарил пачку египетских сигарет.

Мы, по крайней мере я, уже два дня не имели маковой росинки во рту и почти ничего не пили. Мой язык казался мне какой-то тряпкой во рту. У меня очень болел желудок, но не из-за голода или жажды, он болел от страха. А также от боязни страха. Я воображал себе разные вещи. Я представлял, как Ахмеда отволокли к стене. Потом полетели пули, которые оставили следы в стене, и он тяжело, как мешок, свалился. С нами они поступят точно так же?

Я хотел позвать через решетку Али-бея. Я бы сказал ему, что его брат дружил со мной. Он был турок, а я армянин, для него это не имело значения, и для меня тоже.

Потом я вдруг очнулся и вернулся к действительности. К скользкому полу, к запаху экскрементов и рвоты, к вылезшим из орбит глазам Гаспара, к тому, как брат моего друга избивал нас через решетки камеры. Я почувствовал тогда, как у меня стынет кровь, как останавливается сердце, и видел наш конец. Нас всех расстреляют этой же ночью. И никто нам не поможет.

Я благодарил судьбу, что отца не было с нами. Он не смог бы утешить нас. Я был бы не в силах видеть его страданий от осознания того, что он не может ничего сделать для своего сына. Мне доставляло удовлетворение представлять, что я сбежал в лес и ушел от погони. Что я присоединился там к группе армян, не пожелавших сдаться, уходящих от погони верхом на лошадях, готовых ответить ударом на удар.

Но я не мог думать о моей семье, воспоминания о ней железными клещами сдавливали мне сердце и причиняли боль. Я старался представлять себе самые счастливые моменты моей жизни. Думать о чем-нибудь другом было невыносимо.

Там, в том аду, который создали нам турки, не было ни секунды передышки. Один из самых молодых ребят потерял сознание, но оставался на ногах, зажатый со всех сторон другими пленниками. Паренек, стоявший рядом с ним, в ужасе закричал, что его сосед не дышит. Мы не знали, что делать, а те, кто стоял ближе всех, завыли от ужаса.

Я увидел Али-бея и других турок. У них был очень довольный вид — они радовались, что зажали в кулак этих противных армян, совсем недавно презиравших их. Сейчас-то они узнают, почем фунт лиха!

Мы были полностью в их власти. Они знали это и пьянели от своего всесилия. Теперь ни один армянин не будет выставлять напоказ свое богатство, свои способности, свой трезвый взгляд на жизнь. Всему этому пришел конец.

Самое удачное для них было то, что их командование пока не возвращалось. Сейчас было самое время вспомнить старые обиды, зависть и огорчения. Никто не мог указывать им, что им делать и чего не делать с нами.

Это было видно по ним. Наши страдания для них — всего лишь подтверждение их власти. Они отпускали шуточки, пили вино из кувшинов, наверняка украденных из подвалов какого-нибудь армянина, выкрикивали непристойности, угрожающе подходили к решеткам, с каждым разом все более разжигая себя. Их возбуждали наши стоны, они подбегали к камере и гогоча били ремнями по косточкам пальцев, которыми пленники были вынуждены цепляться за решетки.

Гаспар дрожал от страха. Он тоже обмочился, но я ничего не сказал ему. Что я мог ему сказать, если вот-вот сделаю то же самое? Впервые в нашей жизни вокруг нас кружила смерть. Мы ничего не знали о ней, ведь молодежь считает себя неуязвимой перед смертью и относится к ней с презрением.

Я же ощущал себя как бы вне земли, я был не в силах принять то, что послала мне судьба. Мне казалось, что вот-вот все закончится и я снова окажусь, потягиваясь, в своей постели, слыша зов матери, что завтрак готов и что она не потерпит лентяев в своем доме.

Если бы наверняка знали, что нас ждет, мы бы дали себя уничтожить прямо там. Мы бы не слышали криков и угроз, не чувствовали ударов, потому что, если судьба уготовила тебе что-то жуткое, в тебе происходит нечто странное и с какого-то момента все теряет смысл, организм принимает неизбежное и дает себя уничтожить.

Разумеется, я не мог тогда размышлять как старик, я думал всего лишь как ребенок, с беззащитностью молодости, не имея сил выкинуть из головы родителей. Но неизбежность зла, понимание близкого конца и ожидавших нас ужасных страданий нарушала нормальный ход мысли.

Тогда вдруг мы становились безумными, и, чтобы нас не раздавили, нам хотелось карабкаться по другим спинам и головам, давя и оставляя внизу слабых — лишь бы как-то выжить, любой ценой, презрев те чувства, которые у нас воспитали за нашу короткую молодую жизнь.

Турецким солдатам явно нравилось то, что они видели в камере. Чем сильнее были наши страдания, тем веселее было им — число шуточек, издевательств и ударов прибавлялось.

Боже мой, всего несколько дней назад, меньше недели, все было по-другому. Мне кажется, что турки специально выжидали этот момент, как охотник ожидает конца периода запрета охоты. Я хорошо помню их восторг, их деформированные лица с улыбками фавна, знающего силу своей власти. Мы были всего лишь жертвами, а для палача и мучителя игра только начиналась…

Когда ситуация дошла до предела, когда мы уже сваливались в пропасть, что-то изменилось. Появилось несколько офицеров. Никто из них даже не посмотрел в нашу сторону. Один из них напомнил мне каймакана. Я знал его, потому что отец привозил ему из Константинополя ящики с документами и, кроме того, с его сыном я учился в школе.

С ним было несколько армейских офицеров и полицейских чинов. Среди них, как мне показалось, я увидел иностранца — он был высок, худ, носил форму не турецкого покроя, его кожа была белой до прозрачности, а волосы короткие и светлые. Он смотрелся чужаком — холодным, далеким, угрюмым. Он не разговаривал и не отдавал никаких приказаний. Он только наблюдал, но все следили за его малейшими жестами, словно его мнение было для всех очень важно.

Потом открыли двери камер. Первые заключенные вышли поспешно, подталкиваемые человеческим потоком, высвобожденным из того ужасного места.