Владислав Бахревский - Василий Шуйский

Князя в починке любили, жалели… Жалеючи, подослали девицу, теплую, ласковую. Соловьев ради не прогнал, и она его водила за околицу, в стога…

Не забыл Василий Иванович и Агия. Навестил его еще раз. Привез с собой пирогов, меда и лук с колчаном.

— Славно мы с тобой постреляли в прошлый раз. Поучи еще…

Агий учил, взглядывая иной раз вопросительно на Василия Ивановича. У князя стрелы летели вроссыпь. Он и теперь спрашивал Агия о прошлом, о битвах, как его батюшка водил полки. Завел разговор о сожжении Москвы.

— Князь Иван Федорович Мстиславский признался, что показал хану Девлет-Гирею место на Оке, где не было войска.

— Попробуй не признайся, коли Иван Васильевич велит, — засмеялся Агий. — Кудеяр Тишенков дорогу показал… Много было изменников! Башуй Сумароков из наших, из опричников, тоже перебежал к хану. У царя-де войска мало. Иван Васильевич с тремя полками к Серпухову шел. У Земства тысяч пятьдесят было собрано. На Оке стояли князья Иван Дмитриевич Бельский, Иван Федорович Мстиславский, Михайла Иванович Воротынский. Твой родич князь Иван Петрович Шуйский, Иван Андреевич тоже там был, с земскими. Я с опричниками шел. Мы с государем аж кресты серпуховских церквей видели, когда прискакал гонец с известием: у хана в войске кабардинский князь Темрюк, отец князя Михаила Темрюковича Черкасского, царева шурина. Царица Мария хоть померла, но князь Черкасский в Опричнине был первый, на него управы даже у царя не искали. Михайло Темрюкович передовой полк вел. Испугался Иван Васильевич измены, послал удавить шурина. Жену его юную тоже удавили, вместе с сыном. Жалко бедных. Матери было шестнадцать, а сыночку ее полгода… Зазря князя убили. Прискакал другой гонец — хан уж на нашей стороне Оки, отряд опричников Якова Волынского как пух развеял. Тут царь Иван войско бросил и пустился в бега. Сначала в Бронницы, потом в слободу свою Александровскую, показалось ненадежно — побежал в Ростов, в Ярославль, в Вологду, в Кирилло-Белозерском монастыре укрылся, Бога молил, да не вымолил Москвы.

Агий наложил стрелу на тетиву, но стрелять не стал, отдал лук князю:

— Давай ты, я свое отстрелял.

— Так ли натягиваю?

— К плечу тяни, не к носу. Ты, чай, русский человек. Сам-то не будь как тетива! Лук держи крепко, не жми. Размякни телом, говорю!

Тетива зазвенела, стрела угодила в черную метку на доске.

— Попал!

— Отчего же не попасть? Хорошо слушаешь. Поднеси-ка мне, князь, еще полковшика за учебу.

Василий Иванович был послушен, подал Агию полковша меду.

— Вкусно и хмельно! — Агий вдруг поклонился князю. — Что сам пьешь, тем и потчуешь. Спасибо. Садись, Василий Иванович, на сенцо. Для зверушек моих готовлю. Не видал зверушек-то?

— Белку видел.

— Коли пообвыкнут, покажутся. Мы весело живем. Дружно… А про пожар московский всю правду тебе скажу. Сам был в огне.

— Слышал я, великие тысячи погорело… народу.

— Великие, князь! Отлились Москве слезы Новгорода.

— Да Москве-то за что?

Агий глянул на Василия Ивановича с укоризной.

— За то, что тирана терпит.

— Вся Русская земля терпит.

Бывший опричник перекрестился, потянулся к ковшу, но рукой махнул.

— Наши первые к Москве пришли. У нас полком командовал князь Темкин-Ростовский. Вокруг Москвы ни стены, ни рва. Вот и заперлись мы в Опричином дворе. Стена там была надежная, в шесть саженей высоты. Низ стены каменный, верх кирпичный. Трое ворот с башнями.

— Помню, черные орлы на них были. И еще львы, у которых глаза горели…

— Красивый был двор. Терема резьбой изукрашены. А вот воевали плохо. Земские воеводы встали на Якиманке, на Таганском лугу, на Неглинной.

— Мой отец на Таганском лугу стоял.

— Потому и остался жив… Хан Девлет-Гирей нагрянул часа через два-три после прихода земских полков. Большие воеводы за Кремлевскую стену ушли, да в Китай-город, себя спасали; князь Иван Бельский первый. Татары увидели, что воевать не с кем, — зажгли посады за Неглинной… Веришь ли, весь день тихо было! Через Москву-реки переходили — гладь, а тут откуда ни возьмись — буря. Понесло огонь на Арбат, на Кремль, на Китай-город. В Пушечной избе взорвался порох, пыхнула Москва как факел. Хан похватал людей, какие из города выбежали, и ушел от огня подальше. Народу сгорело великое множество. Тысяч триста. Кто не сгорел, от дыма задохнулся. Князь Бельский в погреб спрятался, да не уцелел. Я к немцам прибился. Они люди ученые, ссали на платки и теми платками рот и нос закрывали… Добрались до Москвы-реки, по воде за город вышли… Опричный двор дотла сгорел. Что люди?! Колокола от жара растопились, как воск, на землю стекли. В Грановитой палате, в Кремле, прутья железные перегорели. Бог митрополита Кирилла спас со священством. В Успенском соборе отсиделись от огня.

— Посмотри! — шепнул князь. — Белка пришла.

Агий глянул на белку и, вздохнув, закончил рассказ.

— За ту проруху великий государь казнил князя Темкина-Ростовского, воеводу-опричника Яковлева, да лекарь Бомель отравил сто человек из наших, по царскому повелению. Не быть бы и мне живу, — батюшка твой, блаженной памяти князь Иван Андреевич в Шую меня отослал, в Шартомский монастырь. С той поры нет уж боле опричника… имярек, есть Агий, друг звериный…

— Как служить-то мне, Агий, царю Ивану? Надоумь!

— По совести. Коли угодно будет Господу, не отдаст тебя на растерзанье… Да ведь и не молод царь-государь. Чай, убыло в нем прежней прыти.

Каждый день взялся приплывать на остров князь, постигал стрельбу из лука. Не ахти как шло дело, но Василий Иванович был въедлив, переупрямил природную нетвердость руки, рассеянность взгляда. Учитель у него тоже был сметливый. Предложил однажды:

— Хочешь, князь, научу тебя моему коронному штукарю?.. Да простит меня Господь.

Показал на пролетавшую птицу, одной стрелой сшиб и успел, пока падала, поразить другой стрелой.

Подумал Василий Иванович и с усердием принялся обучаться Агиеву искусству. Не сразу, но получилось.

Пока ездил на остров, зверушки и впрямь привыкли к Василию Ивановичу. Выдра даже ласкаться начала. Спросил однажды князь Агия:

— Не хочешь ли вернуться в мир?

— Покуда жив Иван Васильевич, мне лучше с выдрой знаться.

На том и простились. Выдра провожала ладью, выныривала то с одного борта, то с другого. Дразня, князь спрашивал ее:

— Как имя хозяина твоего?

Выдра недовольно фыркала и погружалась в воду.

Когда она, напоследок погнавшись за ладьей по следу, изнемогла, остановилась, положила мордочку на волну, князь снова спросил ее шепотом:

— Как имя хозяина твоего?

И выдра, хоть и далеко была, тотчас нырнула.

Сошел Василий Иванович на берег, а его Первуша поджидает.

— Все на остров да на остров, сходил бы ты, княже, в наш лес. Сколько уж я тут живу, а все не нарадуюсь на рощи наши, на боры золотые. Дубравушка-то у нас, Боже ты мой! Русальная неделя на пороге.