Владислав Бахревский - Василий Шуйский

Жолкевский же отправился в Волок Ламский забрать из монастыря царя Василия, чтобы отвезти его под Смоленск, к королю Сигизмунду.

Там все еще стояло московское посольство Голицына — Филарета.

В чем преуспели господа послы? Да все в том же. Сначала вели речи о пользе Отечества, о вере, но уже на пятый день кинулись просить у Сигизмунда, чтоб пожаловал землями. Просили и получили — долго ли грамоту написать и подмахнуть — сначала Мезецкий и Сукин, потом пошла меньшая сошка — стольник Борис Пушкин, дворянин Андрей Палицын. Этот удостоился от короля чина стряпчего. Просил Захарий Ляпунов, дьяк Сыдавный-Васильев… Сукин, опережая других, присягнул королю. За почин его наградили Коломной.

Вскоре и в Москве начали присягать Сигизмунду. Кривой Салтыков Михаил Глебыч явился требовать присяги королю от Гермогена. Гермоген его выставил. На другой день с тем же пожаловал князь Мстиславский, конюший и Слуга Владислава.

Гермоген и Мстиславского выставил.

…Что ожидало Россию? У кого было искать спасения государства, когда в одних церквах молились за королевича, а в других за короля — истребителя православия.

Народ остался без вождей, города почитали за счастье удаленность от столицы, вертепа измены и соблазна.

Коронный гетман Станислав Жолкевский переступил порог убогой келии государя и царя великой России князя Василия Ивановича Шуйского.

Окно в келии было узкое. Лампада перед единственной иконой едва теплилась. Ряса на Шуйском висела мешком. Под мышками прорехи, локти сверкают.

— Ваше величество, я изумлен! — воскликнул Жолкевский. — Как смеют подданные содержать своего государя, пусть и лишенного престола, с такой изощренной презрительностью? Да кормят ли вас в этой богатейшей обители?

— Мне дают два сухаря на день и кружку воды, — ответил Шуйский, не поднимаясь перед гетманом.

Жолкевский опасливо покосился на лавку, но сел.

— Я этого не понимаю, ваше величество! Мне показалось: русские великие охотники признавать над собою власть знаменитых людей.

— Чем с больших высот низвергается человек, тем дружнее топчут его, — сказал Шуйский. — Отеческое правило.

— Велика подлость народа.

— Народ не надо оговаривать. Для крестьянина всякий обиженный как сам Иисус Христос. Я только теперь понял Ивана Васильевича Грозного. Он боярскому роду мстил за его подлость.

— Если бы вашему величеству удалось вернуть себе престол… — начал Жолкевский.

— Пан Станислав, не трудись с вопросом, — улыбнулся Шуйский. — Я — не Грозный, все мое наказание: прощение.

— Вы простили бы ваших уничижителей?

— Не только бы простил, но никогда, ни единым словом не попрекнул бы никого.

— Странный народ русские! — сказал гетман и поднялся. — Ваше величество, я забираю вас отсюда.

— Чьей властью? — помаргивая глазками, спросил Шуйский.

— Но здесь вас уморят голодом!

— Как Бог даст.

— Я не позволю совершиться злодейству! — воскликнул гетман, но фальши не сумел скрыть. — Вас хотели сослать на Соловки. Это я приказал держать ваше величество здесь, спасая от убийц.

— Не лукавь, гетман, — сказал Шуйский и замолчал.

Перемены, однако, последовали незамедлительные.

Царя Василия перевели в келии игумена, подали обед игумена. Одет все еще был нищим, но прислуживали как царю.

Боярского русского одеяния не нашлось, и Жолкевский подарил Василию Ивановичу польское тонкое белье, дорогой польский кунтуш, подбитый мехом, золотой плащ.

Но именно в эти дни царь Василий Иванович Шуйский стал воистину нищим.

Король Сигизмунд, получив донесение о судьбе свергнутого государя, отправил грамоту боярской Думе: «По договору вашему с гетманом Жолкевским велели мы князей Василия, Дмитрия и Ивана Ивановичей Шуйских отослать в Литву, чтоб тут в господарстве Московском смут они не делали. Поэтому приказываем вам, чтоб вы отчины и поместья их отобрали на нас, господаря».

Вскоре частью поместий князей Шуйских был награжден кривой Салтыков. Не за кривой глаз — за кривую совесть, первым присягнул Сигизмунду. Михайла Глебович получил Вагу, Чаронду, Тотьму, Решму, шестьдесят тысяч рублей годового дохода.

Бояре, присягнувшие Владиславу, от зависти волками взвыли.

А Смоленск стоял себе. Взять его поляки не могли, зато праздниками придуманными себя тешили.

30 октября 1610 года коронный гетман Жолкевский торжественно представил королю Сигизмунду драгоценный плод своих побед — поверженного, плененного московского царя Василия Ивановича Шуйского всея Русии самодержца.

— До чего же спесивый народ! — изумлялся Шуйский, озирая приготовленную то ли для короля, то ли для самого Бога живую картину.

Король Сигизмунд, в позлащенном панцире, в шлеме, стоял в окружении знатных рыцарей на холме. За его спиной реяли знамена.

Провели пленных, взятых королевскими полководцами. Устлали подножие холма знаменами, добытыми коронным гетманом.

Наконец повели на холм русского плененного царя.

За царем следовал на коне сам Жолкевский, его полковники и хорунжии.

Запели трубы, ударили литавры и барабаны и смолкли. В наступившей тишине громогласный Викентий Крукеницкий произнес речь, превознося счастье короля и доблесть коронного гетмана.

— Никогда еще к ногам польских королей не были доставлены такие трофеи, — гремел голос Крукеницкого, — ибо отдается армия, знамена, полководец, правитель земли, наконец, государь со всем своим государством!

— Кланяйся! — шипели королевские вельможи Шуйскому. — Королю поклонись! Встань хоть на одно колено!

Шуйский, совсем маленький перед королевскими телохранителями, смотрел поверх головы Сигизмунда, король даже оглянулся.

— Царь всея Русии! — не выдержал Жолкевский — Король Речи Посполитой ожидает от тебя покорности. Поздно упорствовать!

— Не довлеет московскому царю голову склонять перед королем, — ответил Шуйский. — Бог судил быть мне на этой горе. Одному против короля и против его войска. Да как одному? Вон Смоленск-то! И что ты так гордишься, Жолкевский? Не в бою ты меня взял, не польскими руками схвачен, ссажен с коня. Мои московские изменники, мои рабы отдали меня тебе.

Тишина разразилась на холме.

Течение праздника нарушилось, ответить Шуйскому было нечего.

Его повели прочь с холма. Заиграла музыка, перед холмом рысью прошла рота гусар — крылатой польской конницы. Тем торжество и кончилось.

Попало Жолкевскому и от русских послов. Филарет уличил коронного гетмана в оскорблении православной веры.

— Это кощунство и самоуправство — позволить иноку Василию да инокине Марии ходить в мирском платье!

Гетман ответил достойно:

— Я не знаю, как мне обращаться к вашей милости. Одни называют Филарета митрополитом — тогда ваша милость есть высокопреосвященство, другие же именуют патриархом, тогда мне следует называть вашу милость святейшим. Но разве не удивительно: вы не ведаете сами иноческих имен Василия и Марии. Верно, я не искушен в тонкостях священных обрядов, принятых в московских церквах, однако уверен: насильное пострижение противно и вашим и нашим церковным уставам. Царь Василий и царица Мария не произносили клятв перед Богом. Эти клятвы дали за них насильники. Святейший патриарх Гермоген почитает за иноков тех, кто давал клятвы.