Владислав Бахревский - Василий Шуйский

И снова совладав с собою, она стала терпеливо ожидать полуночи, то ободряя своих приближенных женщин, то сидя у колыбели сына…

Когда же время стало близиться к полуночи, она вынула из ларца два пистолета, богато украшенных золотою насечкою, осмотрела их опытным взглядом, подвинтила кремни, подсыпала свежего пороха на полку и положила их под одеяло, около подушки. Затем она сняла со стены и надела на пояс небольшой венецианский ножик, с которым в последнее время никогда не расставалась. Она скрыла его в складках платья и спокойно, решительно стала ожидать своего полуночного гостя.

И точно: чуть прокричали где-то первые петухи, Марина услышала осторожные шаги за стеною на потайной лесенке, потом дверка чуть-чуть скрипнула, ковер, которым она была прикрыта, заколебался, приподнялся, и из-под него как из-под земли выросла стройная и крепкая фигура атамана Заруцкого. Покручивая длинный ус и снимая с головы малиновую бархатную казацкую шапку, он смело и нагло глянул в очи Марине и сказал по-польски:

— Не чаяла меня видеть, наияснейшая панна?

Марина содрогнулась от звука его голоса и невольно отступила на шаг назад: слава разбойничьих подвигов и жестокости Заруцкого всегда внушала ей отвращение к нему.

— Что тебе нужно от меня, Иван Мартынович? — сказала она, стараясь придать своему голосу как можно больше твердости.

— От тебя мне ничего не нужно. Да я-то тебе нужен!.. Один я у тебя остался защитник и покровитель; так хоть и не мил тебе, а все меня не миновать…

— Что за загадки? Говори яснее! — строго сказала Марина.

— Изволь. Сапега подступает к городу: он к Жигмонту перешел и требует, чтобы ему бояре сдали город и выдали тебя и сына твоего…

Марина вздрогнула и гордо выпрямилась:

— Никогда живой не дамся! — произнесла она горячо.

— Постой; не все еще! Бояре не Сапеге тебя хотят отдать, а тому, кто будет избран царем на Москве. Здесь, посидишь за приставами, там тебя сгноят в тюрьме и с сыном.

— Молчи, проклятый! Говори, чего ты хочешь? Говори!

— Чего хочу? Мне смута люба! Привык я к ней! Мне неохота ворочаться в наши станицы. Гуляй душа на воле! Вот я каков! Либо волюшка — либо с плеч головушка! Возьми меня — не выдам ни сына, ни тебя! Будешь Русь мутить его именем — именем государя Ивана Дмитрича, Дмитриева сына!

Марина схватилась за голову обеими руками, как бы стараясь подавить в себе что-то страшное.

— Согласна, что ли? Чай, лучше умереть на воле, чем с сыном жить в тюрьме.

— Согласна! — прошептала Марина, протягивая руку Заруцкому, который крепко, чуть не до боли, сжал ее в своей грубой, железной лапище. — Согласна, и будь что будет!

— Ну, коли так, то жди меня завтра, — завтра в полночь будет все готово к побегу. Беру тебя с ребенком — и бежим в Коломну. Мои казаки завтра город стерегут, — они нас и пропустят. Прощай, до завтра!

И, нахлобучив шапку, он тотчас вышел тем же тайником, оставив Марину в оцепенении ужаса перед тем грядущим, которое открывала ей запятнанная кровью рука разбойника Заруцкого.

Еще с лишком два года длилась страшная смута и продолжала терзать Русскую землю; и она все не находила внутри себя достаточно твердой опоры, чтобы подняться и выйти из той невероятной лжи и путаницы, в которую ее завлекла своекорыстная борьба людей, забывших о Боге, о душе, о ближнем и помнивших только свои выгоды и расчеты. Но наконец нашлась твердая опора в русской церкви, показавшей пример мужества в борьбе с врагами внешними и громко возвысившей свой голос; она пробудила в русских людях сознание своей греховности, малодушия и ничтожества; она собрала сильных и твердых мужей и поставила их вождями народного ополчения, которое освободило Москву от поляков и заставило их со срамом удалиться за рубеж Русской земли. Здесь-то, в освобожденной Москве, русские люди решились приступить к избранию царя «всею землей». На Земский собор сошлись лучшие люди из всех городов и от всех сословий, сошлись не с гордынею, не с желанием шуметь, спорить и величаться друг перед другом… Сошлись с сознанием ничтожества своего, если не будет меж ними неразрывной внутренней связи, и потому, прежде чем приступить к совещаниям, три дня молились и постились, прося у Бога духа кротости, смиренномудрия и любви…

На этом соборе, 21 февраля 1613 года, был избран в цари юный Михаил Федорович Романов, который и венчался на царство в начале июня и тотчас должен был приступить к решению труднейших государственных задач: одновременно он должен был готовиться к войне с хищными соседями, захватившими русские города и области, и вести неустанную, беспощадную борьбу с врагами внутренними. Разбойничьи шайки черкас (малороссийских казаков), летучие отряды «лисовчиков» и буйные ватаги всякой сбродной вольницы еще опустошали Русь на западе и юго-западе; а Заруцкий с воровскими казаками, с Мариною и ее сыном Иваном ушел на юго-восточную окраину, захватил там Астрахань и мутил все низовья Волги, силою вынуждая всех присягать сыну Марины, как государю.

Но время смуты уже минуло… Она уже не могла возникнуть вновь. Все ее усилия разбивались о твердость и самоотвержение русских людей, окружавших юного царя… Они напрягли все силы к спасению русского народа от грозивших ему бедствий. Земля откликнулась на их призыв: помощь и деньгами и ратными людьми явилась отовсюду, и вскоре тишина и порядок всюду восторжествовали над смутой и своевольною неурядицей.

В один из августовских дней 1614 года московские горожане были обрадованы слухами о победах и одолении князя Одоевского над Заруцким; затем прошел слух о новых удачах: Заруцкий оказался не только побежден, но и пойман; а неделю спустя по всем крестцам и базарным площадям Москвы уже разъезжали биричи [22] Глашатаи. и, вздев шапку на палку, громко выкрикивали:

— Православные люди русские, горожане московские! Собирайтеся! Соходитеся! Извольте боярской грамоты прислушати… А прочтет вам ту грамоту государский дьяк Демьян Иванов Заяц!

И собирались московские люди толпами, спинами сплотясь около голосистого бирича на приземистой и косматой саврасенькой лошадке и около сухопарого дьяка на гнедом коне, окруженного полудюжиной стрельцов с бердышами и копьями.

Вот дьяк снимает колпак, крестится большим, широким крестом на крест ближайшей церкви, и все шапки разом летят с голов, и вся толпа спешно и размашисто крестится вслед за дьяком, готовясь слушать то, что он будет читать… И когда он с достодолжным почтением вынимает грамоту из-за пазухи, развертывает ее и начинает, читать, вся толпа, как один человек, обращается в слух и внимание.