Владислав Бахревский - Василий Шуйский

На дрова пошел трухлявый пень. Горели коряжки уныло, огнями мутными, запах дыма першил горло, угнетал душу.

— Брат Енох! — взмолился старец Иов. — Сходил бы ты к келарю. Пусть даст нам сосновых дровишек. Со смолкою попроси. И попросил бы ты, брат Енох, у келаря, чтоб велел он поменять лежева наши. Солома в тюфяках истлела, истолклась, одеяло после моей болезни собакой пахнет. Скучный дух у нас в келии… Морошки попроси. Посмелей будь! Не велики запросы.

Келарь, мордатый, пузатый, выпучил на патриаршего келейника глазищи, все равно что кот на мышь.

— Дух нехорош! От старости тот дух. До смерти не выветрится.

Келейник смиренно ждал, и келарь, взбеленясь, ткнул его в грудь посохом.

— Ступай прочь!

— Святейший морошки просит, — заупрямился Енох.

Посох обрушился на голову упрямца:

— То вам не патриарший двор! Чем о себе печься, Бога бы вспомнили!

Енох поклонился келарю:

— Старцу Иову сон был: царь призвал его святейшество в Успенский собор и ноги ему умыл.

У келаря в утробе ухнуло, щеки съехали на шею.

— За такое виденьице простого человека на кол бы посадили, а вам подавай морошки! В другой раз глядите сны, да не заглядывайтесь. У государя свой молитвенник, пресветлый, премудрый Гермоген-патриарх!

Енох стоял столбом и не хотел уняться.

— Что говорить станешь, когда от царя к святейшему великое посольство придет?

— А коли не придет?! — передразнил Еноха келарь. — Надоел ты мне! Велю вам нынче квасу не давать.

И опять поклонился Енох, к двери пошел, а в дверях служка — рожа красная, запыхался.

— От царя приехали! К святейшему Иову!

Обомлел келарь. Енох тоже вздрогнул.

— Кто приехал-то? — дрожащим голосом спросил келарь.

— Крутицкий митрополит Пафнутий с грамотой от святейшего Гермогена. Царь карету свою прислал!

Заплакал Енох. Плача, кинулся в келью, к драгоценному своему старцу.

Однако ж и в келаре проснулся добрый дух. Обогнав Еноха, явился к дверям заветной кельи, готовый озолотить сие убогое пристанище, но был остановлен строгими московскими людьми и не допущен к Иову и к Пафнутию. Еноха пустили.

Патриаршью грамоту Иов слушал дважды. Сначала ее прочитал сам митрополит, а потом по просьбе святейшего Енох.

— Я к его голосу привык, — сказал патриарх и замер, ожидая чтения.

Иов был совершенно бел: головою, брадой, бровями. На самом лице его лежала блеклость, кожа на висках истончилась, но не болезнью веяло от этого лица — премудрым детством.

— «Государю отцу нашему, святейшему Иову-патриарху, сын твой и богомолец Гермоген, патриарх московский и всея Руси, Бога молю и челом бью».

— А ведь меня и прежние цари любили, — сказал вдруг Иов. — Как приехал к нам в монастырь государь Иоанн Васильевич, я ему святыни наши показывал, он тотчас и запомнил меня. Был я инок, а вскоре стал архимандрит.

Умолк, улыбаясь воспоминаниям. Енох, испрося позволения, продолжал:

— «Благородный и благоверный, благочестивый и христолюбивый великий государь царь и великий князь Василий Иванович, всея Руси самодержец, советовавшись со мною и со всем освященным Собором, с боярами, окольничими, дворянами, с приказными людьми и со всем своим царским синклитом, с гостями, торговыми людьми и со всеми православными христианами паствы твоей, послал молить твое святительство…»

— Ты погоди! — снова прервал чтеца Иов. — Со мною тоже ведь советы держали. И государь Федор Иоаннович, и свет мой, государь великий и премудрый Борис Федорович, и дитя его, печаль моя неутолимая, государь Федор Борисович.

Посланцы царя и патриарха слушали лепет старца смиренно и серьезно. Митрополит Пафнутий даже к уху руку приставил.

— Что ж, читай дальше, — разрешил Иов. — Я помню, где ты стал: «…послал молить твое святительство…»

— «…чтобы ты учинил подвиг, — подхватил Енох, — и ехал в царствующий град Москву для его государева и земского великого дела; да и мы молим с усердием…»

— Гермоген, что ли? — вскинул личико Иов.

— Гермоген, — шепотом подтвердил митрополит.

— «…и мы молим с усердием твое святительство и колено преклоняем: сподоби нас видеть благолепное лицо твое и слышать пресладкий голос твой».

— С усердием молит! — одобрительно закивал Иов и весело поглядел на Еноха. — Пусть морошки сначала принесут.

Пафнутий изумился, но Иов уж более ничего слышать не хотел, пока не принесли морошку.

14 февраля 1607 года, в праздник Всех преподобных отцев, в подвиге просиявших, патриарх Иов, везомый в каптане царя, обитом изнутри соболями, прибыл в стольный град Москву.

Старцу оказали достойные его сана почести, дали отдохнуть, а шестнадцатого к нему на подворье пришествовал Гермоген.

Иов сидел в кресле лицом к окошку.

— Солнышко. Землю не вижу, а свет вижу. На лавке, как ни крутись, спину ломит, а на стуле спокойно. Так бы и глядел всю жизнь на Божий свет.

— Кир, кир Иов! Я пошлю тебе стул, — обрадовался легкому разговору Гермоген. — Дозволь, святейший, к делу приступить. Великий государь Василий Иванович и весь народ христианский припадает к стопам твоим с мольбою.

— Что так?! Что так?! — испугался Иов.

— Изволь, святейший, даровать царю и народу разрешительную грамоту, сними грех с нашей души. Столько лжеклятв было, хоть самому в смолу кипящую.

— Грешному ли освобождать от грехов?! То Божье дело!

— О господин великий! Суди нас, но прости. Для тела баня и веник! Тело у нас чисто, а душа какова? Вся Русь изнемогла от душевной коросты. Умой нас словом твоим.

— Как мне взяться за такое дело? При здравом-то, при сильном патриархе? — Иов решительно потряс головою.

— Господин! Куда я денусь? Рядом с тобою буду Бога молить. Но ведь один ты и есть, кто не Прельстился Самозванцем, не преступил клятвы прежним государям. Ты есть первый патриарх, и слово твое для Руси вовек первое!

Иов замер. Голову держал высоко, как слепец.

— Господи! И впрямь первый и во всех грехах всех людей виноват.

Легкая улыбка озарила будто изморосью тронутое, измученное постами лицо.

— Что творим, Господи! Кому поклоняемся, коли уж четвертый патриарх при трех согнанных?

Гермоген перепугался перемене настроения в Иове, сел рядом, сказал просто:

— Государя ныне мало кто слушает. У меня голос крепкий, но и меня не слышат. Если бы слышали, разве пришли бы войной под сам стольный град? Изнемогло государство ото лжи! Старая ложь родит молодую. Один дурной злак высеял тьмы и тьмы чертополоха. Все поле русское, чистое заросло и пропадает.

В келью гурьбой вошло московское духовенство, подступило к Иову с мольбою.

— Господи! Делайте, как нужно вам, — лепетал старец. — Доброго льзя ли не благословить?

Грамоту писали сообща. И было сказано в той грамоте: «Во времена царства его (Бориса Федоровича Годунова. — В. Б .) огнедыхательный дьявол, лукавый змей, поядатель душ человеческих воздвиг на нас чернеца Гришку Отрепьева… православные христиане, не зная о нем подлинно, приняли этого вора на Российское государство, царицу Марью и царевича Федора злою смертью уморили… Потом этот враг расстрига, приехавши в Москву с люторами, жидами, ляхами и римлянами и с прочими оскверненными языками и назвавши себя царем, владел мало не год и каких злых дьявольских бед не сделал и какого насилия не учинил — и писать неудобно… А что вы целовали крест царю Борису и потом царевичу Федору и крестное целование преступили, в тех в всех прежних и нынешних клятвах я, Гермоген, и я, смиренный Иов, по данной нам благодати вас прощаем и разрешаем; а вы нас Бога ради также простите в нашем заклинании к вам и если кому какую-нибудь грубость показали».