Владислав Бахревский - Василий Шуйский

Не цари творят времена, но времена царей. Не Годунов ли был умен, не Годунов ли был щедр, не Годунов ли видел на два аршина сквозь землю и на сто лет вперед? Потому и содеял злодейства. Хотел само будущее исправить, чтобы и оно было по его уму, к пользе династии, народа и всего царства. Да у судьбы свои жернова, своя мельница. Все ухищрения Годунова, вся ложь тончайшего злого ума, все казни, убийства, ссылки, чародейство, наука, развратное доносительство и святейшие порывы отдать страдающим людям амбары и казну хоть до последнего опустошения; ласки, посулы, награды, возвышения умных и нужных, восторги из-за моря, победы без войны, войны без крови — ничто не прибавило династии не только дня, но и мгновения.

А тут и наследника нет! Жены нет! Ради братца Дмитрия расстараться, ради его жены, взятой из Малютиного гнезда, ради Катерины Григорьевны, за грехи батюшки — бездетной? Ради Ваньки Пуговки?

Не впервой посещали Шуйского такие мысли. Но мысль — не жизнь. Жизнь попроще. Вздохнулось и забылось. Так и на этот раз вздохнулось и перешло на самое насущное.

По стенам Тулы — семь башен, в кремле с надвратными — девять, шесть башен в монастыре Иоанна Предтечи. Годунов и тут оказал недобрую услугу, подновил стены в 1601 году. Все в Туле крепко и мощно. От безнадежности голова так болела, что еще немного — и трещины пойдут.

— Господи! — взмолился царь. — Человеком крепость устроена. Значит, и несовершенна, как сам человек. Надоумь, Господи!

Семь башен на стенах, девять в кремле, монастырь Предтечи тоже второй кремль. Во всех башнях пушки поставлены. Было бы вдоволь съестных припасов, можно хоть три года сидеть. Иван Исаевич Болотников, казачий гетман и большой воевода государя Дмитрия Иоанновича, посчитывал башни, томясь недобрым предчувствием. Все прочно, все надежно, но пороховая бочка тоже прочна и надежна, покуда фитиль не запалили.

От Заруцкого ни слуху ни духу, но царь Дмитрий объявился. Однако ж не поспешает к Туле. А ведь явись он нынче — возле Шуйского останутся одни его братья. Но завтра, может, и поздно будет.

Кликнул атамана Федора Нагибу.

— Собирай охотников. Ударим через Крапивенские ворота.

— Опять через Крапивенские? Ты сегодня два раза был на вылазках. И все через Крапивенские.

— Пусть думают, что мы имеем корысть к Крапивенской дороге. А нам и надо — замучить дворянские полки. Они терпение взаймы у царя берут. Кончится их терпение, и осаде конец. Давай хитрей сделаем. Ты выходи через Крапивенские с конницей, а я с пешими ударю из Абрамовой щели на Никольскую слободу.

Пошла потеха! Крапивенские ворота отворились. Поскакали казаки как раз на полк Ивана Никитича Романова. Дворяне, озверев от ярости — за день у них побили человек с двести, — бросились всей силой на казаков, а те обозначили нападение — и прочь, прочь в нарочитом беспорядке. Подвели преследователей под стены, под пушки. И посмеиваются со стен.

Ратные люди полка Скопина-Шуйского, стоявшие в Никольской слободе на речке Ржавец, потянулись на помощь соседям. Этого только и ждал Болотников. Бросился с полутысячей на окопы. Убили двух-трех, но многих ранили, а напугали всех. Пушку в реке утопили, унесли с собою десять ружей, угнали с дюжину овец, подожгли, отступая, бочонок пороха. Вылазка получилась легкой, удачной, но Иван Исаевич насупился еще более, чем с утра, сказал атаману Нагибе:

— Сослужи, брат, еще одну службу. Возьми побольше казаков и доставь ко мне князя Шаховского. Заупрямится — силой тащи.

Шаховского привели, но Иван Исаевич, видно, перегорел, говорил с князем с глазу на глаз, усталый, пожелтев лицом:

— Скажи мне правду, Григорий Петрович, зачем ты народ смутил? Нет его, царя Дмитрия Иоанновича. В Москве убит!

Ждал в ответ гневного княжеского рыка, но Шаховской струсил и принялся врать хуже холопа:

— Я как все. Сказали — спасся, я и рад был, что спасся.

— Но где он, спасенный? Ты же признал его!.. Где он?!

— Да в Козельске или в Брянске. Пришел, воюет.

— Но зачем ему, истинному государю, по окраинным городам мыкаться? Шел бы к Туле, в единочасье Шуйский будет гол как сокол… Твой Дмитрий Иоаннович и вправду, знать, вор!

— То слова несносные! — крикнул Шаховской, но вяло крикнул, глаза бегали, на толстых щеках бисером выступил пот.

— Свара у вас, у бояр, а Россия в крови по колено… В тюрьме твое место, князь Григорий Петрович. — Болотников отворил дверь и позвал Нагибу: — Найди князю подземелье потемней.

— Меня?! Боярина Петра Федоровича?! В подземелье?!

— Ради тебя стараюсь, — усмехнулся Болотников. — Узнают казаки про твои враки — тотчас на пики посадят.

…Воевать страшно, да не соскучишься. Скучно мира ждать, когда нигде этого мира нет. Уж осень на дворе, а государь все под Тулой стоит.

Марья Петровна много раз принималась считать деньки. Скажет себе: «Конец войне на Петра и Павла» — и считает. Петр и Павел миновали. Считает до дня равноапостольной княгини Ольги, а там до Бориса и Глеба, до Смоленской иконы Божией Матери, до Преображения, до Успения…

Под Новый год, 31 августа, сама ходила в соборный Успенский храм за огнем. Несла, ручкою прикрывая, а внутри вся трясмя тряслась. Загадка: донесет огонь до дома, до божницы, быть ей женою Василия Ивановича; не донесет, не убережет от ветра или от чего еще — пропала жизнь.

Донесла! Поставила в лампаду. И уж так плакала, что Платонида трижды ее умывала, окропляла святой водой, а потом, не зная, что и делать, напоила крепким вином. Уснула Марья Петровна с мученической улыбкой на устах, а пробудилась уж в полдень, веселая, ласковая.

Велела нищих звать, сто человек, и кормить так, как гостей кормят. Сама чары носила, сама пирогами одаривала. Один нищий за угощение-то и утешил.

— Был я в городе Стародубе. Объявился там ныне государь Дмитрий Иоаннович. Одни люди говорят — не похож на царя, на жида похож, а другие говорят — истинный государь. Атаман Иван Мартынович Заруцкой служил Дмитрию Иоанновичу и в походах, и в Москве. Он признал государя.

Ничего не сказала Марья Петровна на такие слова. Ушла в свою горницу, запустила прялку и пряла шерсть до самого темна. А темно стало — при свече пряла. Богу на ночь не молилась, спать легла с глазами сухими, сказала Платониде без вздоха:

— Не на радость родилась я на белый свет. Будто в черном облаке живу.

Длинные серые языки воды тянулись и тянулись к стенам Тулы. Шуйский глядел на потопление города с высокого берега Упы.

— Теперь Болотников лапки-то подымет, как заяц в половодье, — сказал воевода боярин Василий Петрович Морозов — в последнюю неделю его полку уж очень приходилось лихо от казачьих вылазок.

— А как мыслишь, сколько он еще просидит? — спросил государь.