Явдат Ильясов - Черная вдова, Ильясович

– Эй! – Бахтиар изумленно уставился на жену. – Режут тебя, что ли?

Она вскочила, разодрала одежду. Кинулась прочь. Бахтиар успел поймать ее за руку.

– Постой, куда ты?

– Спасите! Убивают госпожу.

Переполох. Будто не крик вздорной женщины, а тревожный зов дозорной трубы, возвестившей о врагах, прокатился по сонному дворцу.

Как звери в логовищах, заворочались в каморках, конурках и чуланах, полных дыма и чада, чада и домочадцы Нур-Саида. Изнывая от любопытства, разбавленного изрядной долей первобытного страха, заспешили они на шум и свет, точно комары из камышей – к огню костра на поляне.

Пестрое, совершенно необычное, удивительное по свойствам людское сборище. Трудно сказать, к какому племени оно принадлежит.

Кипчаки? Но отщепенцы давно забыли степную честность и простоту. Сарты? Сменив благодатный воздух полей на духоту дворца, они усвоили с городским бытом сартов не их трудолюбие, знания, вековую мудрость, а самое худшее в обычаях сартских богачей – жадность, распущенность, хитрость.

Вместе с тем они сохранили и дурной нрав кочевой верхушки. Им сопутствовали невежество, дикость, жестокость, лень. Весной их охватывала тоска по бродячей жизни. Обитатели дворца покидали тесный город и до зимы уходили со стадами в степь. Пили кумыс. Нападали на соседей. Грабили караваны. Гордились своей приверженностью к исламу, но продолжали шаманить.

Нет, их нельзя назвать ни кипчаками, ни сартами. Ни даже просто хорезммийцами или мусульманами. Это особое племя – разнузданное, алчное, преступное племя владетелей и их верных слуг. Племя без родины, готовое ради выгоды тотчас сменить не только образ жизни, но и язык, и веру, не говоря уже о правителях. Воинственная каста, для которой отчий край находится там, где она берет силой себе в удел селение, город или округ.

Тут не стали разбираться, прав Бахтиар или нет. Звериное чутье подсказало этим осам: затронуто существо их породы. И они гудящей тучей кинулись на защиту сестры – пусть она хоть стократ повинна в неблаговидных поступках. То было чувство взаимопомощи низших тварей.

– Он пьян, проклятый!

– И это – мусульманин?

– Чтоб ему пропасть!

Больше всех разволновалась Адаль. Иссохшая, как сук, замедленными рывками переставляя ноги, одеревеневшие от потрясения, надвигалась служанка, выставив скрюченные пальцы с черными ногтями, прямо на Бахтиара. С ее синих губ срывались лающие звуки. Ничего не понять. Временное косноязычие.

Опасаясь ядовитых ногтей, Бахтиар отступил.

Подскочил Дин-Мухамед, ударил по лицу.

Стальная пятерня ухватисто, подобно кузнечным клещам, сомкнулась на расшитой груди Дин-Мухамедовой одежды. Казалось, обозленный Бахтиар мгновенно сгреб и стиснул разбросанный пучок тонких цветочных стеблей. Он встряхнул противника, точно скоморох куклу; и у Дин-Мухамеда, словно у тряпичной куклы, подпрыгнули в орбитах глаза.

– Пес! Что я сделал твоей сестре? Нарочно кричит. Даже если б ударил – ты здесь при чем? Бьешь жену – кидаюсь я защищать? Упаси боже! Скажешь – в любовники к ней набиваюсь. Почему же ты прицепился ко мне, как колючка к бараньей шкуре? Ах, ты брат Гуль? Слушай, братец: на ком из вас я женился, гром разрази обоих? Кто моя жена? Ты или Гуль? Если Гуль – дай нам самим разобраться в наших неурядицах. Если ты – раздевайся! Ага, чуть не взвыл от обиды? Других обижать, видишь ты, легко, а самому оказаться хоть малось задетым – не нравится?

– Эй, Бахтиар, перестань! – уныло выкрикивал из угла сонный Нур-Саид.

– Вот ваши нравы! Меня бьют, и я же должен перестать. Не перестану! – Дин-Мухамед упирался, Бахтиар старался притянуть его поближе к себе. – Сколько терпеть? Что ни день эта дрянь суется между мной и своей мерзкой сестрой, точно он евнух, а я – посторонний в гареме. Или ты сводник и торгуешь ею, а Бахтиар – невыгодный посетитель? Я отучу тебя, поганец, лезть, как вонючий лис, в чужие норы. В пыль сотру!

Взметнулся кулак. Толпа всколыхнулась. Раздирающий вопль.

Бахтиар опомнился, опустил руку. Дин-Мухамед, освободившись, уплыл спиною в глубь помещения – будто его двинул вспять лобовой сильный ветер.

Возбужденно, однако уже без злобы, даже со смутной надеждой на понимание и поддержку, оглядел Бахтиар присутствующих, посмотрел каждому в глаза.

Многое хотелось сказать Бахтиару.

Хотелось сказать, что он вернулся не с праздника, что он голоден, как земледелец неурожайной осенью. Что он замерз, как бродячая собака на заснеженной улице. Что он смертельно устал, еле стоит на ногах.

Ради кого он старался? Ради них! Неужели Бахтиар не заслужил более теплой встречи?

Не он повинен в разладе с Гуль.

Разве муж не вправе одернуть жену? Почему они не разберутся? Не пристыдят легкомысленную? Как вы можете взирать без ярости на непотребства, совершаемые на ваших глазах? Ведь вы – мусульмане. А по закону ислама подобную женщину следует убить. Причем, если не может муж, обязан брат.

Но это – ваш обычай, не мой. Я Бахтиар Странный. Бахтиар Нездешний. Я не способен, какой бы грязной она ни оказалась, зарезать женщину, которую любил. И никому не позволю зарезать. Я и не думал ее обидеть. Просто хотел поговорить с нею. Узнать. Понять. А вы… набросились на меня, как волки на овцу. Звери. Где справедливость?

Я пьян, говорите? Нет, ханжи, я трезв. Но если б даже, и выпил – почему это должно вас тревожить? Ведь вы сами пьете, как язычники. И Гуль пьет. Вместе с любовником. Вот вино. Неужели не видите?

Хотелось сказать… Но ничего не сказал Бахтиар. Ни понимания, ни сочувствия не увидел он в раскосых глазах обитателей дворца. Будто не люди – истуканы торчали перед ним сурово и угрожающе.

Им все можно, черт бы их забрал. Она у себя дома. У них власть. А Бахтиар – сирота. Безродный человек. Одинокий. Кто его защитит? Пусть Гуль тысячу раз виновата – она права, ибо для них она – своя. Пусть Бахтиар тысячу раз прав – он виноват, ибо для них он чужой.

Чего тут разговаривать?! Изрубить безмозглую нечисть – и делу конец. Забыли, ослы, кто я такой? Я не только Бахтиар Странный. Я – Бахтиар Свирепый!

Он выхватил меч.

Как стадо овец, насмерть перепуганных глыбой, свалившейся сверху на горную тропу, шарахнулась в сторону толпа. Опять прокатился в переходах дворца единодушный вопль. И вновь остановился Бахтиар.

Если в котел с кипящей водой бросить кусок льда, вода тотчас же перестанет клокотать. Но она обжигающе горяча. Лед благоразумия чуть остудил бурлящую кровь Бахтиара. Но ярость еще не улеглась.

– Если я когда-нибудь обнажу меч во имя Гуль-Дурсун, – прохрипел Бахтиар, – пусть отсохнет моя рука. Если я когда-нибудь вдену в стремя стопу во имя Гуль-Дурсун – пусть отсохнет моя стопа. Если я когда-нибудь произнесу твое поганое имя – пусть отсохнет мой язык.