Явдат Ильясов - Черная вдова, Ильясович

Неравенство положений.

Неравенство отношений.

Неравенство отдачи и возмещения.

В труде. В развлечениях. В сердечных делах.

Чтоб убить ложь, надо убить неравенство во всех видах.

Но его не убьешь, пока люди мыслят по-разному.

Их способна сдружить только правда.

Не пустая, искусственная правда – много фальшивых правд изобрели на земле, – а та, настоящая, которую ищут уже десять тысяч лет.

Которую иные уже нашли.

Которую иные еще найдут.

Если очень захотят найти.

…Уныние. Растерянность. Страх.

– Бежать! Бежать без оглядки! – решил бледный Дин-Мухамед.

– Пока Бахтиар не всполошил предместье! – добавил не менее бледный Бейбарс.

– Оставить крепость – и угодить в руки татар? – проворчал Нур-Саид, не поднимая глаз на есаула, к которому после нынешнего переполоха чувствовал неприязнь. – Если татары смогли залезть на Черную башню – значит их много вокруг.

– И потом, тут столько добра еще осталось, – напомнил Бурхан-Султан. – У меня, например, восемь сундуков еще не отправлены к Джейхуну.

– До сундуков ли сейчас, святой отец?! – воскликнул Бейбарс. – Голову бы сохранить – и то хорошо.

– На что мне твоя пустая голова, вертопрах? У тебя, кроме драных штанов, нет ничего, потому и не можешь понять, как жалко бросать нажитое. Накопи сперва, потом попробуй кинуть… Я с места не двинусь, помилуй, аллах, пока имущество не вывезу. Не слушайте повесу, почтенный эмир. Ему что? Нахлобучил шапку – и гуляй. А нам с вами… Кто нас будет кормить в Ургенче? Хорезмшах? Его и след простыл. И царевичам не до нас. Они, я слыхал, тоже уехали. Папашу ищут.

– Торопитесь! – настаивал Дин-Мухамед. – Давайте сядем на коней. А сундуками пусть слуги займутся. После подвезут:

– Подвезут?! Растащут все до последней дыры в подошве! Я их знаю.

Действие огня и ледяной воды в первый миг соприкосновения с ними сходно. Они обжигают. Уже потом огонь превращает живую ткань в рыхлый уголь, а ледяная вода – в звенящий камень.

Осенью в канале втрое меньше воды, чем летом, когда она нужна для полива растений. Она тиха, почти неподвижна. Ни водоворотов, ни быстрин. Холод мгновенно отрезвил сарта. Вернулась способность ясно мыслить.

Достигнув дна, Бахтиар попытался резко оттолкнуться, однако ноги до колен завязли в липкой илистой каше. «Не выскочу», – ужаснулся Бахтиар. Он успел хлебнуть воды и чувствовал тяжесть. В голове опять помутилось. Сделав отчаянный рывок, Бахтиар выдрал ноги из тягучего ила и судорожно всплыл на поверхность.

Острый воздух заставил очнуться. Он осмотрелся. Ничего не видно. Туман. Где берег? Бахтиар поплыл, подгребая под себя негнущимися руками студеную воду. Где берег? Трудно шевелить руками. Будто к запястьям подвесили по мешку пшеницы. Все глубже уходят плечи в поток.

И понял Бахтиар – не выбраться ему из канала. Не спастись без посторонней помощи. Но кто тут поможет? Он заплакал от страха, одиночества и бессилия.

Оглушительный всплеск. Кто-то шумно забарахтался возле Бахтиара. Сотник из последних сил протянул руку и нащупал мокрую шерсть. Бахтиар мертвой хваткой вцепился в эту шерсть и завопил торжествующе:

– Друг!!!

Кому суждено замерзнуть, тот не утонет.

Собака с трудом выволокла человека на сушу. Не раз они скатывались по крутому откосу вниз, вновь и вновь, плюхались в поток, пока, наконец, не выползли, хватаясь за ежевичные кусты, на ухабистую дорогу.

Вода, разбавленная солью, успокоила зуд. Зато, словно кузнечными клещами, вцепился в кожу мороз. Слой влаги на теле замерз; пластинки льда при движениях Бахтиара отлетали с тонким стеклянным звоном. Глина, облепившая ноги, застыла и отвалилась, сохранив слепки с узких ступней.

Бахтиар лег голой грудью на дорогу.

Пес медленно задрал голову. В мерцающей мгле раскатился низкий, хрипловатый, поющий вопль.

Вот и все. Конец.

Бедный пес опять завыл в овраге. Ночь. Туман. Душа, как смерть, уныла. Для чего теперь дышать бродяге? Говорят, жена мне изменила.

Гуль-Дурсун! Любовь, и кровь, и мука. Взгляд змеиный. Смех опасней жала. Вой же, пес! Твоя, я вижу, сука тоже с кобелем чужим сбежала… Вой же, пес, мой друг, мой брат! Мы оба от одной и той же хвори сохнем. Похоронят нас, бродяг, без гроба, коль к утру, отмучавшись, подохнем…

Смерть склонилась над ним серебристой ветвью, белой прядью мглы, злорадно усмехнулась.

Помнишь клятву? Берегись. Язык отсохнет.

– Я не вслух! – крикнул Бахтиар. – И потом вовсе не я произнес твое имя. Другой поэт. Безумный, слепой. Который умер на улице. Или в моей душе. А я тебя не знаю. Уйди. Старик, давай лошадь. Потом верну. Приведу, не беспокойся. Скорей! Иначе будет плохо. Плохо, очень плохо будет Айхану.

Ночь только на слух казалась мертвой.

Она была полна незримого движения. В ней судорожно билась тайная жизнь. Шли верблюды, шагали кони. Крутились колеса арб. Ругались мужчины. Причитали женщины. Плакали дети. Но ни шума ни треска вокруг. Ни стука, ни скрипа. Беззвучно ступали копыта, обернутые войлоком. Беззвучно катились ободья с накрученными на них соломенными жгутами. Беззвучно, про себя, молились, рыдали, бранились люди. Чтоб не услышал враг.

Ночь была полна мелькающих теней, тонких запахов, колебаний, чуть заметных вихрей дыхания, ощущения чьей-то близости, ясного присутствия. Тех слабых, но теплых излучений, по которым человек, глухой и слепой от рождения, чувствует окружающих.

Если б ярко пылающий диск солнца вдруг отразился на холодной ночной земле, немая белая пустыня, где пропал Бахтиар, оглушенный вином и болью, преобразилась бы в светлый круг, гигантский серебряный поднос, тесно заставленный чашами приземистых жилищ, сгрудившихся подле громадных кувшинов-башен неприступной крепости.

Перед глазами возникли бы улицы, тропы, мосты, квадраты полей. Скопища людей, домашних животных, тяжело нагруженных повозок, украдкой ползущие к замку, уходящие от замка, на запад, к Джейхуну, или спешащие от реки назад, под защиту черных бойниц. Суета в садах и дворах предместий. Возня на плоских крышах. Толпы, стекающиеся к наглухо запертым воротам твердыни. Передвижение чужих конных отрядов, едва различимых вдали в синей дымке за пределами круга.

Ночь. Но Айхан не спит. Он охвачен тревогой.

Чуть скрипнула дверь. Мехри, перемешивая шипящий в масле золотистый лук, посмотрела через плечо на мужа.

– Ну?

– Сейчас придут. Собираются. – Джахур сел на край возвышения, уставился в огонь.

– Опять? – сказала она с укоризной. – Не убивайся понапрасну. Думай не думай – назад не вернуть.

– Жалко. Любил, как брата.

– И мне жалко. Но кто виноват? Я, что ли, заставила его уйти отсюда? Сам рвался, места не находил: «Хочу во дворец».