Владислав Бахревский - Разбойник Кудеяр

К сильным людям крестьяне бегут. У сильных людей работников больше, работы меньше. У сильного человека поработаешь и поешь. У захудалого — все в прорву. Работаешь — есть хочется, закончишь работу — и того пуще.

Думный дьяк докладывал царю:

— В рязанской, калужской, тульской и других землях объявился разбойник Кудеяр. Грабит одних бояр и дворян. Награбленное раздает крестьянам, крестьяне укрывают его от розыска, путают сыщиков. Кудеяр ограбил боярина Милославского, сына псковского воеводы Собакина пожег. Мелких разбоев за ним несчетно.

— Это опасно, — сказал государь. — Нужно не допустить татя на украйны русские. Пробьется к Белгородской черте или на Волгу — большому несчастью быть. Там бездельников много, и все лихие. Указываю Ромодановскому: пусть выставит отряд для поимки Кудеяра. Еще что?

— Челобитные. Служилые люди жалуются, что бояре принимают и укрывают беглых крестьян.

— Чьи челобитные?

— От галицких служилых людей подписали Сытины, Синягины, Свиньины, Нелидовы, Шанские, Френовы.

От смолян: Коптяжины, Ендогуровы, Битяговские.

От суздальцев: Кайсаровы, Каблуковы.

От костромичей: Полозовы, Жадовские…

Слушал государь челобитные, а вспоминалось ему детство, как влиятельные служилые люди ломились во дворец. Морды красные, дикие…

— Я принимаю челобитные, — сказал Алексей Михайлович, вздохнул, перекрестился. — Больше сорока лет прошло, как поляки из Москвы изгнаны, а нет спокойствия в государстве. Все легкой жизни ищут. Чего искать — работать нужно.

— От сибирского царевича Кучума и жены его Арины, уроженной княгини Ноготковой…

— Знаю, знаю! — махнул рукой царь. — На поиск Кучумовых крестьян мы послали стольника нашего Дмитрия Плещеева. Он сыщет. Он в Нижегородском уезде тысячи полторы беглых сыскал.

— Царевич пишет, что ему известно, где его крестьяне. Их сманил патриарший наборщик на реки Майну и Утку.

— Плещеев найдет, найдет! — перебил царь докладчика.

Приятно ли, когда в дело впутан лучший друг и советник, святейший Никон?

— Хватит на сегодня! Пойду новых соколов смотреть. Утром Ботвиньев сказывал: двух челигов привезли. Красивые птицы!

Ванюшка-леший стоял в углу и коготком ковырял трещинку в бревне. Федор Атаманыч сидел за столом, ел кашу и ворчал:

— Здоровый дурень, жениться пора! Не совестно в углу-то стоять?

Ванюшка посапывал и помалкивал.

Федор Атаманыч крякнул с досады и завел сладкую кленовую ложечку в глиняную, красными цветами размалеванную чашку, а чашка была полна пшенной каши, столь густо сдобренной коровьим маслом, что на потолке отсветом лежал-дрожал золотой обруч.

Пшенную кашу Ванюшка любил поболе синих камушков. А если кашу запивать холодным, прямо из погреба, вечернего надоя, молоком, чтоб зубы поламывало, — ради такого удовольствия Ванюшка всегда был готов исполнить любую просьбу. И вот поди ж ты!

— Дурачок ты у меня, что ли? — сокрушался Федор Атаманыч. — Ну, ладно бы у простого лешего сын дубина, а то ведь у самого атамана. Стыд! Горько мне, Ванюшка. А каши такой, как уйдешь из леса, тебе вовек не едать!

— И не надо! — взъярился в углу Ванюшка. — На мне волосы вон как растут! Я уже большой леший. Хочу — в лесу живу, хочу — в деревне, в домовых. И выпусти меня из угла, не то сам выйду!

— Что?! — встал Федор Атаманыч, постоял и сел. — Эх, Ванька! Малыш ты еще! Лесной леший — помещик, его побаиваются. А домовой — холоп, им помыкают. Весь век горе крестьянское будешь горевать.

— Так я ж к Емельяну в избу иду. Он мужик богатый.

— Богат да жаден. Черт с тобой! Ступай к своей Анюте, да смотри у меня: не убережешь дома — пощады не жди. В болото загоню. Будешь водяному сети дырявые штопать.

Ванюшка помнил судьбу можарских домовых. Обрили их — и в болото, в тину, дурными голосами орать, заблудших людей от колдобин отпугивать. А все одно, обрадовался Ванюшка, выскочил из угла, кинулся к Федору Атаманычу.

— Благодарю, батюшка! — На левой пяточке повернулся и — под печкой в новом доме Емельяна.

Анюта как раз огонь в печи раздувала. Дровишки попались сырые, дым глаза ест.

Увидел Ванюшка девичью слезу, тепло у него стало в груди, вздохнул он, и ровное пламя взвилось над дровишками, и в трубе загудело, запело, угольки полетели звездочками, потрескивая.

«Чудно! — подумалось Анюте. — Угольки трещат, точно бревна от мороза в Крещенье».

Вспомнился Анюте Ванюшка-леший, видение вспомнилось.

— Ты что, спишь? — это подошел к печи Емельян. Он уже был умыт и причесан. — Шевелись, Анюта. Кони поедят овса — и поеду.

— С Богом! — сказала Анюта. — Огонь разгорелся. На таком огне каша быстро сварится.

— Ну и хорошо! — Емельян был взволнован и ласков. Как-никак отправлялся он с возом горшков и кринок на первый свой торг. Зашумишь — удачу не ровен час спугнешь.

Первый свой товар Емельян повез в Сараи. Не ради прибыли — там, кроме Емельяна, горшечники будут, — а посмотреть, как идут торги у других. Сколько запрашивают, за сколько отдают. Десяти верст от Можар не отъехал — Шишка навстречу.

— Куда, мужик, путь держишь?

— На базар.

— Хороши горшки?

— Старался.

— Хороший горшок звенеть должен. А ну, слазь с телеги да колоти горшки, а я послушаю, как они звенят.

Слез Емельян с телеги. Взял горшок, вдарил о колесо — вдребезги.

— Давай-давай! — кричит разбойник.

Емельян взял второй горшок. Хлоп!

— Так их! — развеселился Шишка. — А ну смелей!

И пошел Емельян колотить свой товарец. Все разбил, до последнего горшка.

— Молодец! — похвалил Шишка. — Сколько твой товар стоит?

— Три рубля.

— Три рубля? — Достал Шишка из-за пазухи монету. — Горшки-то сам делал?

— Сам.

— Ну, тогда ты еще наделаешь. А за потеху вот тебе алтын. Довольно будет?

— Довольно.

— Ты бы хоть поклонился, темный человек!

Поклонился Емельян разбойнику. Захохотал Шишка.

— Езжай домой, мужик! Отпускаю!

Развернул подводу Емельян. Прыгнул в телегу. Завыл на лошадь белугой и пошел кнутом ее полосовать. Грохотала телега всеми четырьмя колесами, скакало эхо по лесу. Била дрожь Емельяна, так била, что не увидел овражка впереди.

Хрустнуло, дернуло, и полетел Емельян кувырком. Летел и радовался — живехонек!

Телегу бросил. Выпряг коня и повел его, хромого, под уздцы. У коня пена с губ, весь в мыле. Не переломись телега — загнал бы до смерти.

Глядя на коня, самому захотелось пить. Так захотелось, что страх забыл. Свернул с дороги к Веселому ключу.

Вода в ключе светлая, холодная. Припал Емельян с одного бережка, а конь с другого. Не оторваться от воды, да коня жалко: не опился бы. Привязал Емельян коня к ближайшей сосенке, подошел опять к Веселому ключу. Зачерпнул воды, умылся. Совсем в себя пришел.