Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи

Марчелла настойчиво уверяла меня в том, что не испытывает к Амалии ничего, кроме сестринских чувств. Но контесса, вольно или невольно, принимала участие в заговоре, который едва не погубил нашу любовь. И как могла Марчелла после этого мирно и радостно проживать с ней под одной крышей? Кроме того, не следовало забывать о маленьких дочерях Мингуилло: им с детства внушали, что их тетка сумасшедшая. Я тосковал о Венеции, но при этом отнюдь не спешил превращаться в обитателя Палаццо Эспаньол, где меня прилюдно унизили и где я вполне мог ожидать повторения столь печального опыта.

Сесилия писала: «В Мираколи понадобится проветрить постели и белье. Они – ваши. А меня стошнит, если я увижу, как вы воркуете и нежно держитесь за руки. Посему я удаляюсь в свою мастерскую до тех пор, пока в Палаццо Эспаньол не произойдет революция и он не будет готов вновь принять вас».

Кроме того, она прислала нам несколько чеков одного из испанских банков: «Разве можно найти лучшее применение деньгам, полученным от малевания лиц Бурбонов? Рассматривайте их в качестве аванса за ваше возвращение домой, к нам».

А Джанни разрывался на части. Венеция была для него и отцом, и матерью, но он без памяти влюбился в молодую samba Жозефу. И она ответила ему взаимностью. Мы с Марчеллой с почти материнской гордостью наблюдали за тем, как развивались и крепли их чувства. Джанни спросил у меня:

– Как получилось, что я дожил до сорока лет и ни разу не влюбился?

– Быть может, это потому, что ты не встретил Жозефу раньше? – отшутился я.

Он обхватил голову руками.

– Что же мне делать? – простонал он.

Я с легкостью решил для него эту проблему.

– Женись на ней, – предложил я, потому что женитьба представлялась мне панацеей от всех бед и болезней, – тогда вы оба вернетесь в Венецию вместе с нами.

Он уставился на меня так, словно узрел перед собою саму Деву Марию.

– А она согласится выйти за меня? – с благоговейным страхом пролепетал он.

– А разве она уже не принадлежит тебе душой и телом? – улыбнулся я.

Тут к нам присоединилась Жозефа и жестом собственницы обняла Джанни за талию. Прижавшись к нему, она заметила:

– В монастыре Святой Каталины вновь начались волнения. Priora выздоровела. И теперь сестре Лорете пришел конец.

Легкомыслие и профанация вновь восторжествовали. Меня сместили с Моей должности.

Однажды в Мой кабинет вошли святые отцы вместе с какими-то головорезами и приказали им связать Меня, а потом перевести в кладовую позади новициата. Меня приковали цепями к мешку с мукой. Мне сказали, что Я предстану перед судом магистрата Арекипы по обвинению в убийстве сестер Софии и Рафаэлы, а также покушении на убийство priora и доктора из Венеции. Меня даже обвинили в том, что Я уронила мраморную плитку на голову одной из монахинь из лазарета, отказавшей Мне в доступе к больным, еще в прошлом веке, и в том, что Я утопила в ванне другую монахиню из лазарета в том же самом году. Мне показали рисунок безбожницы Рафаэлы, без вуали, со следами синяков на лице и отеком на виске.

– Как вы могли? – выплюнул кто-то.

– Я потеряла слух, – ответила Я им. – Я не слышу лжи и богохульств.

По дороге в суд Меня провели по улице, привязанную к уродливой лошади. Люди кричали:

– Привяжите ее к столбу и сожгите на костре, а потом развейте пепел!

Такие же оскорбления и позор обрушились на головы святой Розы и святой Каталины. Я возрадовалась тому, что наконец-то пройду тем же самым путем, что и они. Deo gratias.

В суде Я говорила отчетливо и доходчиво. Я рассказала им о Моих невидимых стигматах, о Моем нимбе, об ангелах, которые навещали Меня в солнечных лучах, о многих чудесах, которые Я сотворила, и как все эти годы только Я одна претворяла в жизнь Божий замысел в Святой Каталине. После Моей речи в зале суда воцарилась тишина, и злобные насмешки и выкрики сменились благоговейным изумлением. Все присутствующие начали вытирать лица носовыми платками.

Я прокричала:

– Тереза Авильская страстно желала отправиться в страну язычников-мавров, дабы они обезглавили ее и тем самым дали возможность продемонстрировать всю глубину ее истинной веры. Я не прошу большего, чем святая Тереза. Отрубите Мне голову! Тем скорее Я взойду на ложе с Ним, Моим Возлюбленным Супругом в раю!

Потом Я потеряла связность мысли, и что говорила еще, уже не помню.

Судьи магистрата, кажется, поняли, что у них нет власти надо Мной. Они отказались отрубить Мне голову и передали Меня virrey [174] Xoce Фернандо де Абаскалю-и-Соузе. Однако он отказал Мне в аудиенции и приказал отправить Меня в цепях к епископу. Увы, монсеньор Хосе Себастьян де Гойенече-и-Барреда не был Моим другом, поскольку Я выставила его на посмешище – ведь он ничего не знал о том, что происходило в монастыре Святой Каталины все это время.

И тогда Меня отвели обратно в монастырское зернохранилище.

Там Я обнаружила перевязанную бечевкой стопку старинных документов о передаче приданого, которые были расточительно исписаны всего лишь с одной стороны. Тут оставалось много перьев после умерщвленных гусей и кур, что висели здесь перед тем, как попасть на кухню. Но когда Я попросила дать Мне чернила, монахини лишь рассмеялись в ответ и принесли Мне бесцветный виноградный уксус.

– Вы наговорили уже достаточно, – злорадно заявила Мне монахиня из аптеки по имени Маргарита. – Вместо этого лучше пейте свой излюбленный напиток!

Епископ продиктовал письмо для Меня. Он сказал, что выдвинутые против Меня обвинения сняты, поскольку Я признана невменяемой. В Арекипе не существовало сумасшедшего дома. В больнице Сан-Хуан де Диос отказались принять Меня, утверждал он, поскольку Меня сочли представляющей опасность для окружающих, а Мои родители не захотели взять Меня обратно к себе в Куско. Посему Я останусь в монастыре Святой Каталины, но буду жить затворницей в тюремной келье, и никому не разрешено навещать Меня или видеть Мое лицо.

Читая его послание, Я преисполнилась ликования, поскольку отныне никто не сможет указывать Мне, что Я должна есть или пить, а также попрекать Меня, если я откажусь и от того, и от другого. Никто не станет следить за тем, какое покаяние Я налагаю на себя, или что пишу гусиными перьями, которые окунаю в белый виноградный уксус, на обороте старинных завещаний о передаче приданого.

Наконец-то Господь даровал Мне славную кончину, вдали от хулительных взоров и злобных выкриков легковесных и легкомысленных монахинь. Я утешала себя мыслью о том, что грядущий мир примет и признает Меня своей Благородной Королевой. Dea yralias.

Место действия: убогая комнатенка в tambo.