Сергей Максимов - След грифона

– Богданов! Богданов, конь батарейный! Богданов! – кричал капитан во тьму.

Ответом ему был длинный гудок паровоза.

– Где поручик? Тебе же сказали, глаз с него не спускать! – кричал он на Дранковича, забравшись уже в вагон.

– Только что был здесь, – оправдывался секретный агент Суровцева и Соткина.

– Быстрее, братцы! – крикнул из вагона Соткин. – Каждая минута дорога!

И точно подтверждая его слова, состав плавно тронулся с места. Только обладавший немалой силой Соткин был способен на это. Он в одиночку выбросил из вагона неподъемный ящик, последний из предназначенных к выгрузке... Запоздало сообразил, что груз может разбиться и разлететься от падения. Но этого не произошло. Снег смягчил удар. Поезд между тем набирал ход.

– Вот что, Дранкович, едешь дальше! Если попытаешься прятаться – пеняй на себя. Из Тайги или из Мариинска свяжешься с Томском, со штабом армии. Если что-то пропадет из эшелона – это на твоей совести. И я тебя достану. Если что – голову оторву! Будь уверен, – пообещал Соткин.

Не теряя драгоценных секунд, Александр Александрович выпрыгнул из вагона. Произошло это на железнодорожном перегоне Юрга – Тайга.

«Богданов переиграл их с Суровцевым, – понял Соткин. – Получилось, что зря поручика не арестовали как многих других охотников за золотом». Предпочли его не трогать, чтобы он пока постоянно был под наблюдением. Он был самым опасным из «старателей». Лишь по прибытии в Томск Богданову собирались предъявить обвинение. «А он, сука такая, решил, что в мое отсутствие в эшелоне он найдет способ хапнуть золотишка», – так объяснял сам себе поведение Богданова Александр Александрович. «Ничего. Место под Мариинском, которое поручик приглядел для клада, известно. Значит, и золото найдем, если он что-нибудь все же умыкнет», – успокаивал себя капитан.

Недалеко от села Яшкина, в нескольких верстах от железной дороги, остановились в подлеске. Яма напоминала бы обычную могилу, не будь она столь мелкой и неширокой. Но, впрочем, на войне некогда копать глубокие и широкие могилы. Собаки не раскопают, и ладно. В яму опустили привезенный с собой кусок рельса. Быстро закопали пустую яму, оставив на поверхности полтора метра железа. Таких памятных знаков появилось несчетное количество в районе станций Тайга, Судженская, у города Мариинска, а также у Томска за лето и осень 1919 года.

Уже в следующем году и целые десятилетия после чекисты будут искать эти знаки. И найдут их, но не найдут главного. Золота. В конце концов сообразив, что это не есть места захоронения золота, опомнятся и кинутся восстанавливать, где вырвали из земли, эти обрезки рельсов, чтобы вникнуть в смысл знаков. Некоторые из этих «памятников» простоят более полувека, ничего не прибавив и не убавив к пониманию загадки. А череда репрессий лучше любого стража будет с каждым годом только надежнее охранять тайну.

Он опять снял их номер в гостинице Второвского пассажа. «Вероятно, в последний раз», – подумал он.

– Ты опять собираешься сбежать от меня, – то ли спросила, то ли констатировала свершившийся факт Ася.

– Может быть, ты и права, – точно не услышав ее, продолжал начатый еще ночью разговор Суровцев. – Действительно, с маленьким ребенком на руках, да еще в такую зиму, не следует срываться с места. Да и поздно уже. Весь Транссиб сейчас забит отступающими частями и беженцами. Потом, из всей семьи Кураевых ты действительно единственная, кого красные, может быть, и не тронут. Но будь готова к тому, что нервы тебе потреплют. Будем надеяться и на то, что отец твоей малышки жив и объявится в самое ближайшее время.

– Не надо об этом, – сдерживая себя от слез, тихо произнесла Ася. – Я люблю тебя.

Он смотрел на нее, и в голове его вертелась простонародная фраза, не раз им слышанная из уст солдат: «Дуры – бабы!» Ася также нечто похожее думала о себе. И не скрывала этого.

– Все есть как есть. И ничего с этим не поделаешь. Меня просто поражает цельность твоей личности. Сережа, не суди меня строго. Не все такие, как ты.

– Прекрати. Я без юношеских придыханий могу сказать, как поставить себе диагноз, только одно: я тебя люблю. А еще и то, что с недавнего времени я человек, близость к которым будет приносить другим людям одни только несчастья. Ума не приложу, что делать с тетушками. Они тоже наотрез отказались эвакуироваться. И у меня к тебе, в связи с этим, просьба. Если объявится твой моряк, то обещай мне, что используешь связь с ним, чтобы как-то уберечь тетушек. Мы взрослые люди. И, вероятно, далеко не глупые. Потому и разговор наш столь рационален для влюбленных. Нам хватает ума, чтобы понимать наши отношения во всей их сложности.

Он нежно поцеловал ее сухие губы. Вызвав головокружение, желание близости с ним плавной волной двинулось вместе с его руками к груди и животу. Руки ее сначала нежно, а спустя секунды страстно обняли и привлекли его к себе. Всем своим существом она двинулась навстречу его ласкам, всецело и телом, и душой отдаваясь ему. Она закрыла глаза, и теперь его голос, как это не раз бывало, своим приятным низким тембром медленно, но верно разжигал желание. А он, точно сдерживая себя и оттягивая приход желанной развязки, ласкал ее. И вполголоса произносил строки своих стихов, не предназначенных ни для каких других ушей:

Она всецело была в его мужской, сладостной для нее, власти. И эти стихи... Так уже не раз бывало у них. Его стихи во время близости чуть ли не сводили ее с ума, доводя каждый оргазм до неизъяснимых высот блаженства на грани счастья и сумасшествия.

Она осознавала с безотчетным страхом и ужасом, что, кроме него, у нее ни с каким другим мужчиной уже не будет так. Невозможно будет собрать воедино эту его нежность, нарочитую сдержанность в движениях, эту силу и власть над ней, этот голос и эти стихи:

Невольные слезы Аси не были слезами счастья. Но не были они и слезами горя. Просто слезы были, и слезы текли и капали. И опять его голос:

И она целовала его лицо. Губы, щеки, глаза, лоб. И опять губы. И еще долго он ласкал ее. Теперь больше ладонями, а не пальцами, точно успокаивая. И к ней в теплую, мягкую темноту блаженства еще раз пришли уже знакомые ей слова и его полушепот: