Сергей Максимов - След грифона

– У нас сегодня что-то вроде поминок, – пьяно улыбаясь, продолжал Иван Леонтьевич. – Вы еще не слыхали? Так извольте слушать. Распутина убили! Ну что же вы стоите? Идемте выпьем за помин души земляка нашего, раба Божьего Григория. Мне доводилось с ним выпивать. Могучий человек был, скажу я вам.

– Идем отсюда, – произнес Суровцев, подавая руку растерянной Асе. – Мы, с вашего позволения, покидаем вас, Иван Леонтьевич.

– Как это покидаете? А я вас не отпускаю! – разведя могучие руки в стороны, неприлично громко проговорил купец.

Взгляды присутствующих обратились к выходу из ресторана, где разыгрывалась сцена, обещающая перерасти в скандал. Но скандала не получилось. Вернее, не получилось настоящего скандала. Офицер вдруг приблизился к пьяному купцу и что-то вполголоса сказал ему. Затем взял свою даму под руку и удалился. Какое-то время Иван Леонтьевич ошарашенно смотрел им вслед, затем точно взревел:

– Ах ты, душа оловянная! Благородие хреново! На клочья порву!

Купец бросился вслед за Суровцевым, но на выходе из зала путь ему преградили жандармский ротмистр и двое полицейских, которые, вероятно, несли здесь дежурство, что было вызвано уже известными нам новостями из Петрограда. Секретные депеши из столицы предписывали властям на местах пресекать возможные беспорядки и погромы. Но их не случилось. В целом империя осталась равнодушной к гибели Распутина.

– Прошу не нарушать спокойствие, господин купец, – бесцветным голосом произнес жандармский чин.

Пьяный гнев купца готов был обрушиться на жандарма, но два дюжих городовых, вставшие за спиной представителя власти, всем своим видом показывали, что готовы применить силу.

– Продолжайте веселиться, господин купец. Повод, полагаю, прекрасный, – продолжил ротмистр.

– Издеваетесь? Издеваетесь над русским человеком! Ну, погодите. Будет вам ужо и новая революция, – пригрозил Иван Леонтьевич.

– А будете неприличные слова произносить – прикажу сопроводить вас в участок, – по-прежнему безучастно продолжил страж порядка.

Купец крякнул от досады и отправился к своему столу, где, наполнив до краев мутной жидкостью лафитный стакан, залпом осушил его.

– Эх, Расея, Расея! – промямлил он, переминая во рту блин, фаршированный черной икрой.

Быстрые сани несли наших героев по вечернему Томску. Прохожих было мало. Мягкий пушистый снег засыпал улицы сибирского города. Тусклый свет электрических фонарей едва обозначал одну из главных улиц – Почтамтскую, захваченную в плен стихией снегопада. Суровцев сжимал руки Аси. Путь их лежал на квартиру тетушек Сергея.

– Что такое ты сказал этому купцу? – спросила Ася.

– Я посоветовал ему отправиться в Монастырский переулок. Там есть более подходящее заведение для поминок господина Распутина.

В отличие от купца Ася сразу сообразила, что Суровцев имел в виду только что отстроенное томским купцом Громовым здание городских бань.

– Ты прямо хулиган какой-то, – улыбнулась она.

– Напрасно, конечно, я так поступил. А вообще ничего хорошего это событие не предвещает. Распутин часто говорил царю и царице: «Пока я жив, и с вами ничего плохого не будет».

– Что же плохое может еще случиться? Революция?

– Не знаю. И никто не знает, но что-то будет. Когда умирают цари – перемены неминуемы. На то они и помазанники Божьи. Но появление и уход таких личностей, как Распутин, тоже есть факт примечательный.

Он еще многое мог бы ей рассказать. Например, то, что в столице в кинематографе запретили показ фильмов, где царь представал перед зрителем в роли главнокомандующего русской армии. Георгиевский крест на груди государя вызывал в зале неминуемую хулиганскую реплику: «Царь с Георгием, а царица с Григорием». Мог бы рассказать и о том, что Степанов, презиравший и ненавидевший Распутина, однажды рассказал, что у Распутина появились многочисленные двойники. И уже сам Распутин стал жаловаться, что на него возводят напраслину. Распутин первый уловил и почувствовал, что личность его знаковая для монархии. «Вероятно, еще только смерть поэтов и крупных писателей означает рубежи времени. Так, смерти Достоевского и Толстого закрыли целые эпохи. Сейчас с Блоком творится что-то нехорошее», – думал Суровцев. Он, как человек, видевший много смертей, иногда с первого взгляда мог определить в еще живом человеке труднообъяснимые перемены, которые в народе определяют как «не жилец»...

Сталин раскурил трубку, встал из-за стола и прошелся по кабинету. Эти проходки были для него и паузами в работе, и прогулками, и физической зарядкой. В общепринятом понимании его, конечно, можно было считать одиноким человеком. Но в том-то все и дело, что он чувствовал себя куда более одиноким, общаясь с окружающими. С самим собой ему не было скучно. Собственные мысли и чувства, обогащенные знаниями, часто лишь нуждались в проверке при общении с живыми людьми. Пожалуй, только для этого он и общался с ними. Да еще для того лишь нужны были соратники, чтоб имели возможность убедиться, что все их личные качества, устремления и тайные мысли давно не представляют для вождя никакой тайны. «Тоже мне, загадки природы», – думал Сталин. Людей же, ему непонятных, он не любил. Но их, непонятных ему, не так уж и много он встретил за свою жизнь.

Еще в юности он не находил среди окружающих человека, с которым мог бы подружиться. Он готов был любить весь мир, но мир с самого его рождения не отвечал ему взаимностью. На какое-то время Господь стал единственным утешителем и другом для молодого человека. Кто знает, окажись в пору его семинаристской юности рядом достойный наставник, все пошло бы по-другому. Но преподаватели семинарии оказались дальше от Бога, чем он сам. Ученики семинарии пришли в ее стены не в поисках истины Божьей, но мучимые заботой о хлебе насущном. Да и для него самого, что греха таить, пропитание было не последним делом при поступлении в духовное учебное заведение. Будущий вождь осознавал, что подвержен гордыне, но грех этот был в его глазах сущим благом на фоне бесовщины мелких страстей окружающих сверстников. Революция стала для него новой религией. Люди революции казались истинными священнослужителями. Разочарование последовало и здесь, но уже не было столь горьким. Если Бог допускает в своем храме честолюбие и корысть, то что ему было ожидать в революции? Здесь и откровенно бесноватые.

Он мог бы вызвать на дачу пару-тройку соратников и отвлечься от тяжких мыслей, наблюдая, как они, ошарашенные неожиданным вызовом, будут тревожно перебрасываться взглядами; как, не дождавшись никаких указаний, станут разъезжаться, так и не поняв, что он только затем их и вызвал, чтоб чуть-чуть потешить себя зрелищем их растерянности и даже испуга. А в отравленных алкоголем головах партийцев будет вертеться один и тот же вопрос: «Зачем вызывал?» И ни у кого из них даже мысли не возникнет спросить у него прямо: «Зачем?» И уж тем более они даже предположить не смогут, что причиной такого вызова было его особенное одиночество властителя. Можно было бы отправиться в кинозал и попытаться отвлечься, посмотрев какую-нибудь комедию, но одному и смотреть скучно, да и новых фильмов пока не было. И опять же нужна реакция окружающих – искривленная его величием и их ничтожеством, но живая реакция на фильм.