Николай Сергиевский - Семибоярщина

Беда надвигалась. Каждый день польские лазутчики приносили в Кремль новые вести, одну другой тревожнее.

— Движется князь Пожарский с ополчением!

— Идет князь Трубецкой из Калуги!

— Заруцкий двинулся из Тулы!

— Прокопий Ляпунов с несметным ополчением собрался в Шацке.

И поляки знали, что те же известия получают и москвичи; знали уже потому, что москвичи с каждым днем становились все смелее.

Гонсевский ходил мрачный, как туча. Бояре дрожали, когда он их созвал на думу.

— Здесь крамола среди бояр, — сказал Гонсевский. — Не может иное быть! По всей Руси из Москвы идут грамоты. Кто пишет? Откуда?

— Не иначе как патриарх, — ответили трусливые бояре.

И в тот же день к Гермогену была приставлена стража, были отняты у него бумага и чернила и было прервано всякое сообщение с внешним миром.

Отношения обострялись.

— Припасов нет! — говорили поляки.

— Требовать от города! — приказывал Гонсевский.

А москвичи отвечали:

— Ничего вам не будет, кроме пороха и свинца вам в лоб либо в спину!

Приближалось торжественное празднование в Москве Вербного воскресения 1612 года. В былое время через всю Москву ехал патриарх на осляти, которого вел за узду сам царь, и на этот праздник народ стекался в Москву со всех сторон. Это скопление особенно пугало поляков.

— Не делай им праздника, — уговаривали бояре Гонсевского. — Смотри, смута будет. Лучше прицепись к чему-либо и бей их!

Гетман, конечно, был согласен с мнением бояр, но он был прозорливее их и знал, что это легко сделать лишь на словах.

— Слышь, — в тот же день говорил какой-то рыжий детина на площади, — говорят, патриарха на манер колодника держат, из кельи не пущают.

— Верно, — подтвердил какой-то расстрига, — и, слышь, праздника не будет. И чтобы в колокола ни-ни!

— На днях съехались ляхи у Михайлы Никитова и всю живность насилком взяли!

К толпе подошел Силантий.

— Что это, молодцы, с нами делают и сказать нельзя! — заговорил он. — Служить Богу не дают, патриарха поносят, насильничают над нами. Да диво бы полячье поганое! А то нет, наши же бояре! Нешто можно? Да чего нам-то смотреть? Взять колья, да на них!

— Верно! — загудело в толпе.

— Ребята, в Кремль! — закричал Силантий, лихая мечом.

— В Кремль, в Кремль! — гулом пронеслось по площади, и толпа тысячи в три ринулась к кремлевским воротам. — Давайте, бояре, сюда! Отпустите патриарха! Как вы смеете, схизматики проклятые, праздника нас лишать? — кричали с бранью из этой толпы.

Испуганные бояре бросились к Гонсевскому.

— Бей их теперь! — посоветовали они.

Гонсевский пожал плечами и ответил:

— Я не о двух головах! Отогнать — отгоню, а волку в пасть лезть охоты не имею.

Он выслал немецкий отряд, вооруженный мушкетами, и отогнал толпу.

Прежние забияки мирно расходились и говорили:

— Небось не лишит праздника!

И действительно, обычный выход патриарха и шествие на осляти состоялись, но никогда Москва не праздновала так печально этого дня. Накануне разнесся слух, что поляки хотят привлечь этим шествием как можно больше народа и начать избиение. Слух подействовал, и главные московские улицы были почти пусты. Освобожденный на время патриарх ехал на осляти, как пленник, с поникшей головой и безнадежным взором, а вел осла под уздцы всем ненавистный боярин Гундуров.

— Поношение и поругание! — с возмущением говорили москвичи и мстили полякам: везде на окраинах города, где ни показывались поляки, тотчас затевалась свалка, и избитые поляки возвращались в Кремль, горя ненавистью и злобой.

Поздно ночью Салтыков пришел к Гонсевскому.

— Слышь, воевода, — заговорил боярин, — бьют москвичи ваших! Вступись за своих и задай им жару!

— Если я вступлю в бой, они зададут нам жару, а не мы им! — ответил Гонсевский.

Салтыков потряс рукой и злобно сказал:

— Так, так! Ну так смотри, как они сами примутся бить вас во вторник! А я — слуга покорный! Завтра же к королю еду!

— С Богом! — ответил Гонсевский. — А что не выйдем мы отсюда живыми — про то я знаю.

— Тьфу! — крикнул Салтыков и выбежал из горницы.

Гонсевский поднялся и в тяжелой задумчивости прошелся по комнате, потом захлопал в ладоши и приказал пахолику собрать в совет полковников Казановского, Зборовского, Маржерета и Борчоковского.

По улицам Кремля поскакали гонцы.

Вскоре у Гонсевского собрался совет.

— Панове братья, — сказал он, — нам друг от друга таиться нечего. Мы окружены врагом, враг идет со всех сторон, а помощи нет — разве пан Струсь один. Так надо хоть всем вместе держаться. Поначалу нынче же в ночь пусть все наши соберутся в Кремль и завтра же начнем вооружать его.

— Пан гетман ждет нападения? — спросил Маржерет.

— Не могу сказать. Лазутчики принесли весть, что князь Пожарский почти под Москвой, да вот Салтыков был, так завтрашним днем грозил. А что завтра будет — Бог покажет! — Гонсевский встал. — Ну, панове, для того я вас и звал только. Пусть в ночь все переберутся, а завтра чтобы все в городе были и от своих частей не отлучались.

Поляки разошлись. Спустя час весь Кремль словно ожил. Со всех сторон в него тащились фуры, нагруженные добром поляков. При свете факелов происходило размещение по квартирам. Вдруг страшный взрыв потряс стены. Оказалось, один поручик вошел с факелом в погреб, где прежде хранился порох.

— Ну служба! — ворчал Свежинский. — Я теперь с Сапегой гулял бы по Руси да бражничал бы.

— Постой! Кончится дело, заживем в Минске! — ответил Ходзевич.

В это время к нему подбежал Казимир и, упав на землю, обнял его ноги.

Ходзевич задрожал, как лист.

— Что? Что?

— Пан мой, смилуйся!

— Ольга? — не своим голосом закричал Ходзевич.

— Пропала! — ответил Казимир и тотчас упал от страшного удара в голову рукоятью пистолета, бывшего в руках у Ходзевича.

Ходзевич словно обезумел. Свежинский обхватил его руками и держал, пока он бесновался и плакал.

Действительно, Ходзевич на время словно позабыл об Ольге, но это только казалось. Не такое было время московского сидения, чтобы бабиться и нежиться, когда приходилось по целым дням не слезать с коня, и Ходзевич почти не заглядывал к Ольге; но не проходило часа, чтобы он не думал о ней, не проходило дня, чтобы он не расспрашивал о ней.

Княжна сидела у него под замком, под неусыпным надзором верных пахоликов, окруженная полным вниманием. Ходзевич прислал ей и жемчуга, и камней, и золотых нитей, и разнообразного шелка, чтобы она работала на пяльцах; но никакая работа не шла на ум Ольге. Целые дни она сидела на одном месте недвижно, сложив руки на коленях и устремив взор в одну точку. Думы, чернее ненастных осенних туч, проходили в ее голове. Надежда оставляла ее, и впереди призраком ужаса стоял Ходзевич с протянутыми для ласк руками.