Арсений Семенов - Землепроходцы

— А мы-то, мы-то! — хохотали казаки. — Облаву на нее!..

Женщина смеялась вместе с ними. Была она еще довольно молода, румянощека и полногуба. Глаза большие и по-детски лукавые.

— Ну, баба! Хороша баба! Скинуть бы мне годков тридцать, взял бы в женки, — балагурил один из казаков. — Пошла бы?

— Больно старая старик, — засмеялась женщина. — Хорошая мужик эта. — Женщина ткнула пальцем в Мяту.

Мята покрутил усы и отрубил:

— Приду свататься!

Женщина провела их в стойбище, и вскоре казаки уже обнимались с камчатскими служилыми. Начальником у них был Варлаам Бураго, медлительный, угрюмый и неразговорчивый человек медвежьей силы.

Селение оказалось небольшим, десятка на два балаганов.

Соколов и Семейка на ночь устроились в одном из самых больших балаганов вместе с Варлаамом Бураго.

Постелями им служили охапки пахучей сухой травы. Уснуть, однако, пришлось не скоро. Устраиваясь на своем ложе, Соколов спросил Варлаама, жив ли и вполне ли здоров Иван Козыревский.

— А что? — помедлив, неопределенно отозвался Бураго.

— Вот Семейка Ярыгин, толмач мой, — большой друг Козыревскому, — пояснил Соколов, — парень он, можно сказать, здешний. Сын погибшего начальника Большерецкого острога Дмитрия Ярыгина. С Козыревским они еще до сожжения острога сдружились. Понятно, парень во сне видит, как бы с Козыревским встретиться.

— Нету больше Ивана Козыревского, — угрюмо и даже со злостью отозвался Бураго, и у Семейки сразу сжалось сердце.

— Убили его, стало быть, камчадалы?

— Камчадалы не убивали его. А только нету больше Ивана Козыревского. Есть брат Игнатий.

— Он что, ушел от мира, постригся в монахи? — догадался Соколов.

— Не по своей воле, — с горечью проговорил Бураго. — Заставил его постричься в монахи приказчик Камчатки Алексей Петриловский. И получил Иван при пострижении имя Игнатия. Нету, нету больше Ивана.

— Да как Петриловский посмел? — возмутился Соколов. — Это Козыревского-то в монахи? Или долгая служба Ивана государю ничего не стоит?

Увидев искреннее возмущение Соколова, Варлаам преобразился. Его угрюмость и молчаливость как рукой сняло.

— Как Петриловский посмел, спрашиваешь? — заговорил он с лихорадочным ожесточением. — А так и посмел. Он все смеет. Кто ему тут указ? Припомнил он Ивану участие в убийстве атамана Владимира Атласова и других камчатских приказчиков-лихоимцев, бунт одиннадцатого года припомнил. Отобрал все пожитки, бил кнутом и упрятал в монашью обитель. А поживился он на Козыревском крепко. Одних соболей отписал на себя тридцать сороков. Все, что скопил Иван за свою четырнадцатилетнюю службу. Человека большей корысти, чем Петриловский, во всей Сибири не сыщешь. Всю Камчатку он высосал, не продохнуть ни нам, служилым казакам, ни инородцам. Где найдешь управу?

— Ну, это ты зря, Варлаам. Найдется и на него управа, — проговорил Соколов с тем ледяным спокойствием, которое, как знал Семейка, было страшней всякой ярости. — Если все, что ты здесь говорил, правда, тогда я сам вмешаюсь в ваши дела. У меня в команде много добрых молодцев. Сообща наденем на Петриловского узду. Знавал я его по Якутску. Казак куражистый и корыстливый. То верно. Однако ж дойти до такого — надо совсем потерять голову… Стало быть, Козыревский насильственно пострижен?

— Да он ли один? — заскрипел вдруг зубами Варлаам. — Есть такие, кого Петриловский и вовсе сжил со свету.

Бураго рассказал, что Петриловский запер в амбар его брата Алексея и держал его там без воды и пищи до тех пор, пока казак не умер. Вина Алексея состояла в том, что он прямо в глаза обвинил Петриловского в лихоимстве.

Соколову с Семейкой теперь стало понятно, почему, завидев лодию, жители камчадальских стойбищ прятались в тайге.

— Придется ехать в Нижнекамчатский острог, — решил Соколов. — Потребую у Петриловского отчета. На то у меня наказная память есть. Велено мне от якутского воеводы, если представится возможность, вывезти с Камчатки государеву ясачную казну. Спрошу с Петриловского, как он ведал ясачным сбором и как правил государеву службу. Боюсь только, что из-за этой задержки не успеем мы в нынешнем году вернуться в Охотский острог.

— Постой за дело государево и за нас, казаков, Кузьма! — взмолился Бураго. — Житья нету. А мы тебе, все до единого, подмогой будем!

— А Завина где, жена Козыревского? — вмешался в разговор Семейка.

— Завина?.. А, та камчадалка… Петриловский на красу ее прельстился, увел в свой дом. Да недолго она взаперти у него пробыла, руки на себя наложила…

— Что ты говоришь, Варлаам, — руки наложила! — горестно воскликнул Семейка. — А Данила Анцыферов? Как он позволил Петриловскому так обидеть Козыревского, почему за Завину не вступился?

— А все это уж после гибели Анцыферова произошло. Погубили его камчадалы на Аваче. Встретили в одном из стойбищ с лаской да приветом, а потом сожгли в балагане ночью вместе с пятерыми другими казаками…

Все эти новости ошеломили Семейку. Плакал он молча, стиснув зубы. В голове остро билась мысль: «Добраться бы до этого Петриловского!..» Он бы разрядил в него свой самопал. А там будь что будет!

Соколов с Бураго между тем продолжали свой разговор. Варлаам предложил Кузьме провести судно еще южнее, к устью реки Колпаковой. Там, как и предполагал Треска, река при впадении в море образовала большой ковш, удобный для стоянки и зимовки судна. При этом Бураго предупредил, что на море со дня на день грянут затяжные штормы и следует поспешить.

Утром все казаки покинули камчадальское селение. К удивлению казаков, за Мятой, весело улыбаясь, шла вчерашняя камчадалка.

— Ты чего это? Аль и впрямь оженился? — пристали к Мяте. — Ужель с собой взять надумал?

— А чего? — смущенный всеобщим удивлением, отозвался Мята. По губам его блуждала широкая виноватая улыбка. — Баба она ладная и ласковая. Будет мне добрая женка. Надоело в бобылях ходить. Не силой веду, сама идет.

Увидев, что женщина решила отправиться за Мятой по доброй воле, Соколов согласился взять ее на судно. Женщина сегодня понравилась всем еще больше. Была она чисто умыта. (Мята, должно быть, об этом позаботился), от ее розовых свежих щек и больших темных глаз, казалось, исходил свет. С этой женщины для казаков началась полоса удач, и все решили, что будет хорошо, если она и дальше последует за ними.

— А как зовут твою суженую, Мята? У нее, чать, и христианского имени-то нету.

— А камчадальское имя ее похоже на Матрену, — охотно отозвался Мята. — Так и буду ее звать — Матрена.

— Ты, гляди, не забудь ее научить молиться, — посоветовал один из казаков. И, обращаясь к женщине, потребовал: — Ну-ка, скажи, Матрена: «Спаси, Иисусе, и помилуй».

— Спасибо в ус и помалу, — послушно повторила Матрена и засмеялась вместе с казаками.