Николай Алексеев - Лжедмитрий I

Воеводы полковые стрельцам сулили: «Побьем самозванца, государь всех щедро одарит».

Узнав о битве, Борис опечалился, нарядил к князю Мстиславскому боярина Вельяминова-Зернова с дворянами Гаврилом Пушкиным и Наумом Плещеевым, а с ними медика и аптекаря.

От самой Москвы не задерживались в пути гонцы. Смотрители на постоялых дворах закладывали в колымаги лучших коней, наряжали лихих ямщиков.

На исходе Рождества подкатила боярская колымага к воеводскому подворью. Стрельцы мигом ворота распахнули, помогли боярину выбраться. Вельяминов-Зернов с дворянами в сенях шубы скинули, вошли в горницу. Князь Мстиславский государевым людям навстречу поднялся. На душе тревожно, с чем чашник Вельяминов-Зернов прибыл?

Боярин и дворяне князю поклонились. Вельяминов-Зернов промолвил:

— Государь о твоем здоровье велел справиться.

У Мстиславского сердце дрогнуло от радости. Значит, государь не гневается. Гонцы-то с царской милостью приехали. Ответил:

— Государю моему великому князю Борису Федоровичу и сыну его князю Федору Борисовичу служу, покуда сила есть, и раны от злодея принял в честь царскую.

— Государь тебя, князь Федор Иванович, за твою службу честную и кровь пролитую благодарит. И всему войску такоже милость царская — жалованье двойное. А еще государь Борис Федорович велел тебе, князь, на самозванца покуда не ходить, а дожидаться из Москвы подмоги.

В Тронной палате Борис с дьяком Онцифером. Намедни государь с боярами думу отсидел, решали, как дале жить и надобно ли на самозванца новое войско созывать. А коли такая потребность есть, то из кого?

Князь Голицын противился, кричал больше всех, что бояре в голодные лета обезлюдели и кого на войну с вором посылать, не ведает. Ершился и князь Черкасский. Этому и монастырь впрок не пошел. Благо патриарх помог, поддержал царя. За Иовом и другие бояре потянулись.

Теперь Борис диктовал дьяку приговор. Онцифер суховат, остронос, у веревочного пояска медная чернильница привязана. Обмакнет дьяк перо и чиркает по пергаменту. Когда же перо начинало писать плохо, дьяк чистил его о редкие волосенки на голове.

Борис диктует негромко:

— «…войско же наше оскудело. Одни, вором прельщенные, передались ему, многие казаки, позабыв крестное целование, изменили…»

Государь поднялся, сошел с помоста. У застекленного цветными стекольцами оконца остановился, повел пальцем по раме, молчал долго, потом повернулся к дьяку, сказал:

— Пиши! «…Многие люди, имея поместья и отчины, службы не служат ни сами, ни дети их, ни холопы…»

Скрипит перо в руке Онцифера. Отвлекся на минуту Борис, и мысли на иное перескочили. Сын Федор как-то попрекнул его: «Ты-де князя Мстиславского не наказал за то, что, войско покинув, побежал от самозванца, а еще и одарил! К чему? Уж кого милуешь и по заслугам, так это боярина Петра Федоровича Басманова. Он не отдал Отрепьеву Новгород-Северска и все воровское войско задержал».

На что Борис ему ответил: «Правду, сын, говоришь. Князь Мстиславский опалы достоин. Но времена нынче страшные, особливо для нас, Годуновых. Покуда сидим мы на царстве непрочно, не хочу злить князей и бояр, тем паче стрельцов. Все они наша опора в лихую годину. Время же, сам видишь, какое смутное».

Гедунов вернулся на помост. Взглянув из-под нависших бровей на дьяка, спросил:

— Все ли успел записать? Так, продолжай.

Откашлялся в кулак, вытер ладонью губы, заговорил:

— «Мы, царь и великий князь Борис Федорович и сын его, князь Федор Борисович, повелели, чтобы все патриаршие, митрополичьи, архиепископские и монастырские слуги, сколько ни есть их годных, собирались оружно и при запасах полками…»

Потер лоб, добавил:

— «А рать новую поручить князьям Василию Ивановичу Шуйскому да Василию Васильевичу Голицыну. И им не медлить, поспешать на вора и самозванца».

Усмехнулся, подумав: «Не возрадуются они такой чести. Но ежли самозванец порожден тем боярством, кое на меня куксится, то Шуйский с Голицыным знали о том. Пущай за то и расхлебываются».

Из долгого двухлетнего странствия купец Витт возвратился не один. Вместе с Францем добрались до Москвы два торговых человека из Гамбурга. Одного звали Гюнтером, другого Зейделем. Оба немца рыжие, молчаливые.

Гости везли на Русь товары, но Витт догадывался: Гюнтер и Зейдель посланы в Москву ганзейскими старшинами и при случае будут искать встречи с царем Борисом. А о чем поведут они речь с государем московитов, Франц не представлял, да и не хотел этого знать.

Всю дорогу Витт сторонился ганзейских гостей, не вдавался с ними в разговоры. В Москве Гюнтер и Зейдель отправились в гостиный двор, где обычно останавливались торговые гости из Ганзы, а Витт поспешил к себе в Немецкую слободу. День клонился к вечеру, а Францу еще предстояло побывать у князя Голицына. За подкладкой теплого купеческого кафтана лежало ответное письмо канцлера Сапеги князю Василию Голицыну.

Отощал, похудел Витт, но о том ли ему жалеть? В опасном пути уцелел, хорошо. Торг вел удачно, ко всему щедро перепало ему золотых и серебряных монет за тайные письма, что привез в Литву и обратно.

Князь Голицын, однако, к письму канцлера Сапеги особой радости не выразил и купца Витта встретил холодно. Холопа, зажигавшего свечи, прогнал из горницы и, едва тот очутился за порогом, развернул пергаментный лист. Писал литовский канцлер: «…и твою просьбу, князь Василий, и просьбу иных бояр, какие Годуновым недовольны, король Сигизмунд и я исполнили. Человека, вами к нам посланного, мы приняли и поддержали. А вам, бояре, после Годунова нам в Смоленске и прочих землях не перечить, памятуя нашу вам помощь…»

«Предерзко написал литвин, — сказал сам себе Голицын и тут же решил: — А иного и ожидать нельзя было. Шляхта того и поплелась за Отрепьевым, что на русские земли зарится. Ну да нам бы Бориску свалить».

Взор князя Василия вдруг остановился на немце. Брови поднялись недоуменно.

— Или мало я тебя одарил в том разе, что еще дожидаешься?

Витт попятился. Позабыв русский, затараторил по-немецки:

— Нейн, нейн…

— Ладно, погоди, — перебил его Голицын. Достав из кожаного кошеля горсть серебряных монет, высыпал купцу в ладень. — Только, чур, онемей навеки.

— О, майн гот!

— Загогал ужо, — сморщился князь. — Уходи, ко сну пора…

На другой день холоп, помогавший Голицыну облачаться, рассказал:

— Вечор тати за двором немецкого купца убили. Того, княже, коий тебя навещал.

Охнул Голицын.

— Спаси Бог! — Перекрестился, вздохнул облегченно. Мертвый слова не вымолвит. И на дыбе у Семки Годунова смолчит.

Самозванец с поляками да боярами-переметами отдыхал в Севске. И хоть этот городок в трех десятках верст от Добрыничей, Отрепьев знал, что Мстиславский напасть побоится — годуновский воевода трусливый.