Николай Алексеев - Лжедмитрий I

В тот же день у князя Василия Ивановича Шуйского в просторных хоромах собрались Бельский с Лыковым да Мстиславский с Черкасским. Судили-рядили князья, как жить, и уговорились: царя Федора руку не держать, однако явно этого до поры не выказывать. Когда же самозванец к Москве подступит, тогда и переметнуться к нему.

К концу мая дожди сменились ведром, распустилась сирень и зацвели деревья.

В один из дней самозванец соизволил учинить охоту. Заяц весной хоть и тощий, да резвый. Охотились с борзыми.

С Отрепьевым свита большая, шумная: князья и бояре, паны вельможные, да все со слугами. А из всей многочисленной свиты ближе всех к самозванцу князья Татев, Иван Голицын и Салтыков, гетман Дворжицкий с вновь прибывшим паном Ратомским. А еще приближенные к Отрепьеву Хрущов и Бахметьев…

Гнали зайцев весело, со свистом. Егеря то на одном конце поля поднимут, то на другом. Мечутся зайцы, а за ними, вывалив языки, стлались в беге борзые. По зеленям скакали всадники, гикали. Выбивали кони сильными копытами молодую рожь.

К обеду угомонились. Слуги у реки под кустами ковер раскатили, костер разожгли. Пока еду доставали, Отрепьев ноги разминал, топтался.

Речка тихая, узкая, вода чистая. У берега малек играл, Григорию хорошо. Все сомнения, какие когда-то терзали его, стали забываться. Царский трон виделся воочию. У Федора Годунова почти не осталось войска, а собрать новую рать — надо время. Теперь Отрепьев даже представить себе не мог, какая сила помешала бы ему на пути к Москве.

В стороне зашумели шляхтичи. Григорий повернулся. Вельможный пан Михайло Ратомский бил плеткой какого-то старого крестьянина, а другие шляхтичи смеялись. Крестьянин кричал, ругался. Наконец шляхтичи прогнали старика.

Отрепьев Татева подозвал, спросил недовольно:

— Чего хотел этот холоп?

Гетман Дворжицкий вмешался, ответил:

— Шляхта на его посев коней пустила, царевич, так смерд к тебе с жалобой.

Отрепьев промолчал, отвернулся, свое думал: «…настал час на Москву выступать…» И мнилось ему, как патриарх с попами, бояре с народом встречают его. Гудит Москва от колокольного звона… Нет, не с боем хочет Григорий въехать в Москву, а желанным царем. Не для того ли послал он в Москву дворян Пушкина и Плещеева?

Переметнулось войско к самозванцу. Стрелецкие полки, надежда Годуновых, ушли к вору.

Уныло в дворцовых хоромах. Собрал царь Федор бояр на думу, а какой от нее толк? Разве что князья Катырев-Ростовский и Телятевский, убежавшие от войска в Москву, поведали, как Басманов с Голицыным и Салтыковым самозванцу передались.

Шуйский тихонечко голос подал: надо-де ополчение скликать. Сказал и сам своим словам не поверил: когда теперь войско соберешь?

Патриарх Иов вздохнул:

— Все в руце Божией…

Отмолчались бояре, и царь, хоть книжно и разумен, а без опыта, малолеток, за шестнадцатый едва перевалило, не видел спасения.

С той думы государь отправился к царице-матери, выплакался навзрыд.

Царевна Ксения в опочиваленке затворилась, никому на глаза не кажется. Жизнь царевне опостылела. Обманул ее Басманов, а как надеялась на него Ксения…

В Москве гуляли по рукам письма самозванца. Писал он, что не винит люд в крестоцеловании Федору. Годуновы его, царевича Димитрия, престола родительского лишили, коварством на царство сели.

Грамоты самозванца люд смущали. Приставы смутьянов хватали, в пыточную волокли. Сам боярин Семен Никитич Годунов с них допросы снимал с пристрастием, казнил. Однако хватай не хватай, а народ не утихомиришь. Волновалась Москва, ждала скорых перемен.

Красное село давно с Москвой срослось, и жили в нем не пахари, а купцы да ремесленники. Вдоль широких, поросших первой сочной травой улиц дощатые заборы. За ними просторные дома, добротные. Псы за заборами цепями гремели, лютовали. Крепко, запасливо жили в Красном селе, их и голод и мор не слишком-то задели. Но Годуновыми были недовольны. Особенно купцы — за то, что Борис к иноземным гостям благоволил, о русских мало заботы проявлял. Винили Годуновых и в том, что Русь до смуты довели, холопов распустили. Ждали в Красном селе царевича Димитрия.

Кружным путем, минуя стрелецкие заставы и хоронясь дозоров, добрались до Москвы дворяне Наум Плещеев и Гаврила Пушкин. За бортом кафтана Пушкина письмо царевича.

Ехали дворяне вдвоем верхоконно. Москву увидели, обрадовались. Плещеев перекрестился широко, а Гаврила Пушкин в стременах поднялся, долго смотрел на город.

Не сговариваясь, свернули в Красное село. Едва в улицу въехали, направили коней в открытые ворота купцов Ракитиных. Соскочили на землю, привязали коней к дереву. На лай собак вышли оба брата Ракитины, близнецы, друг на друга похожие.

— Живы? — приветствовал их Плещеев.

Братья Пушкину и Плещееву обрадовались.

— Эко вопрошаешь?

Гаврила Пушкин, не таясь, тут без страху говорить можно, ответил:

— Царевич Димитрий грамоту шлет.

— Вот те! — ахнули Ракитины разом. — Чичас народ покличем. — И мигом со двора.

Плещеев и Пушкин не успели с дороги и умыться, как двор и улицу заполнил народ со всего села.

Вышел Гаврила Пушкин на крыльцо, развернул письмо, прочитал. Загудел люд, заволновался.

— Айда в Москву, на Красную площадь!

— Пускай вся Москва прознает, о чем царевич отписывает!

— Шуйского и Мстиславского сюда, царевич к ним поименно обращается!

И повалили к Кремлю, обрастая на ходу новыми толпами. Запрудили Красную площадь, кричат многими голосами.

— С Лобного места читай!

— Читай, Пушкин!

Взошел Гаврила на Лобное место, осмотрелся. У самого помоста бояре теснились. Между ними Шуйский и Бельский.

Развернул Пушкин письмо царевича, медленно, по слогам прочитал. Вся площадь замерла, слушала. А как добрался до места, где Отрепьев описывал, какие обиды и притеснения вытерпел от Бориса, зашумели:

— Убить Годуновых!

— Кланяться царевичу!

Тут боярин Семен Никитич Годунов со стрельцами подоспел. Стрельцы бердыши на взмах, полезли на народ. Закачалась толпа, навалилась на стрельцов. Годунов крутнулся и бегом к Спасским воротам.

Смял народ стрельцов, кинулся в Кремль. Не успели караульные ворота закрыть, и толпа прорвалась к царским хоромам. Вломилась в палаты, ревет:

— Царя Федора к ответу!

— Кой он царь? У нас един государь, царевич Димитрий.

Выволокли Федора с матерью и сестрой из дворцовых палат и, пиная, под хохот, улюлюканья и непристойные шутки, погнали в прежний годуновский дом. Заперли и караул приставили.

— Сидите тут! Пущай вас царевич самолично судит!

Не успели остыть, как Богдан Бельский народ на другое подбивает: