Николай Алексеев - Лжедмитрий I

Посольский поезд на версту растянулся.

Москву покинули осенью, а когда до рубежа добрались, зима началась. И хотя еще не выпал снег, морозы взялись крепкие. Заиндевелая земля покрылась мучнистым налетом, на замерзших ухабах возки и телеги кидало. За дорогу бессчетно раз сворачивали к кузницам. Особенно часто ломались колеса на груженых телегах.

На какой-то малой речке под последней телегой лед не выдержал, провалился, едва коней и поклажу спасли.

Осталась позади, разоренная Русь. Сколько ни смотрел Власьев, всюду запустение и нищета.

На польско-литовском рубеже ночевали в старой корчме. Власьеву комнатку под самой крышей отвели, а дьяки с подьячими и челядь кто где примостились.

Холодно. Великий секретарь и казначей до самого утра не мог согреться, и клопы, что собаки, грызли. А ко всему проклятый корчмарь накормил перекисшей капустой и тертой редькой, всю ночь Власьев на месте не мог улежать: животом страждал и отрыжка извела.

Едва рассвело, всколготился он, на челядь наорал, а пока ездовые коней закладывали, успел с корчмарем вдосталь поругаться, душу отвести.

Старая корчмарша притащила ему глиняную кринку молока и краюху заплесневелого хлеба. Власьев от хлеба отказался, брезгливо вытер край кринки, приложился губами, пил мелкими глотками.

Корчмарь с русского посла за постой столько заломил, что тот ахнул. Не дав и половины, Власьев поднес к носу корчмаря кулак:

— А этого не хошь?

Афанасий Власьев хоть дородностью и выдал, а на речи скуп. Умащиваясь в возок, в который раз ругнул царя:

— Язви тебя! Не высмотрел себе жены средь русских княжон аль боярышен, в этакой дали сыскал. Ужо поглядим, что за пава эта пани Марина.

Сморкнулся громко в кулак, захрипел:

— Гони!

И затарахтели колеса, зацокали копыта. Пододвинув к ногам горшочек с тлеющими углями, Власьев простер над ним ладони. Тепло поползло по рукам. Уткнув нос в высокий ворот бобровой шубы, Власьев закрыл глаза, вздремнул малость.

Сон был чуткий, слышал перебранку ездовых, звонкое хлопанье бичей и разговоры ехавшей обочь дороги небольшой посольской дружины.

Царь Димитрий Афанасию Власьеву наказывал: «Без пани Марины в Москву не заявляйся».

Едет Власьев в Краков не впервой, до этого по посольским делам не раз в Крыму бывал, в Смоленск и Новгород гоняли. Повидал свет Афанасий Власьев. Нынче постарел, кости покоя просят.

Устал. Дома бы баньку принять, на полке поваляться, а потом корчагу медовухи пропустить, холодной, чтоб в зубах заломило, хрустящими грибочками закусить да, повременив малость, когда приятная истома по крови разольется, съесть миску щей наваристых с огня, и ладно. Эх, жизнь!

Власьев от воспоминаний сладких едва оторвался, засопел, потер нос. Открыв дверцу, позвал дьяка Любима:

— Ночью в корчме надежно ли охрану несли?

— Не изволь беспокоиться, — весело ответил молодой дьяк. — Самолично все проверил.

Вез Афанасий с собой три воза серебра и рухляди разной, дары богатые и королю, и невесте царской, и воеводе Мнишеку. Подумал недовольно: «Чать, не своим щедр царевич, из казны государственной тянет».

Раздвинув шторки, Власьев выглянул. К самой дороге прилепилось село. Как и на Руси, бедно живут холопы в Речи Посполитой: крытые соломой, рубленые избы топятся по-черному, сараи в землю вросли, голыми стропилами в небо глядят, копенки почерневшего сена.

Скрипят на ветру стылые деревья. Уныло.

За Брестом, на той стороне Буга, где дорога повела на Седлец, встретил Власьева князь Адам Вишневецкий с вельможными панами. Вылезли паны и Власьев с дьяками и подьячими из возков и карет, поклонами обменялись. Князь Вишневецкий Власьева принялся уговаривать завернуть к нему в замок, а великий секретарь и казначей на царскую службу пенял, отнекивался, однако не устоял.

Древний у князя Адама замок, из камня темного, серые стены поросли мхом. Власьеву с дьяками и подьячими баню истопили. Насладился окольничий вдосталь, а потом за стол уселся.

Потчевал Вишневецкий великого секретаря и казначея, а у самого любопытство необыкновенное: как нынче в Московии, унялись аль нет холопы?

Власьев все отмалчивался, а Вишневецкий вопросами донимал. Надоело послу. Поднялся, вышел из-за стола, сказал в сердцах:

— Поотстал бы ты от меня, князь Адам! Не поручал мне царь в такие речи вдаваться. И тебя не касаемо, что у нас на Руси творится!

И стал собираться в дорогу. Вишневецкий засуетился, принялись вельможные паны уговаривать великого секретаря и казначея побыть еще, но Власьев отрезал:

— Не просите! Я царю своему слуга и с его важным делом послан. Никак не гоже мне дни терять. Об одном прошу тебя, князь Адам, будь милостив, уведомь своего тестя, воеводу Мнишека, что я буду ждать его и пани Марину в Кракове.

Недолго зубоскалили в Кузнецкой слободе над Агриппиной и Артамошкой, унялись.

Прослышал Отрепьев, что в Москве баба кузнечным ремеслом промышляет. Любопытствуя, приехал в слободу. Один, без бояр и челяди, в одежде шляхтича. У кузницы с коня слез, привязал к дереву.

Морозно, но широкая дверь в кузнице нараспашку. Заглянул — никакая не женщина, мужик-кузнец стоит у горна. Одной рукой мехи качает, другой щипцами в горне железку ворочает.

Отрепьев на кузнеца быстрый взгляд метнул, сел на опрокинутую бадейку.

— Женка-то где? О ней наслышавши, приехал.

— Аль работа есть? — Артамошка вытащил раскаленную железку, положил на наковальню, мелко застучал молотком.

Сыпались искры, железка плющилась, все больше напоминала подкову. Когда остыла, Артамон снова сунул ее в огонь и только после того руки о кожаный фартук вытер, перевел глаза на Отрепьева. Тот спросил насмешливо:

— Под одеждой кузнеца хоронишься, атаман?

Артамон мрачно усмехнулся:

— Я тебя тоже признал, хоть ты и в шляхтича обрядился.

— Небось и доныне обиду на меня держишь, холоп? На своего-то государя!

— Так ли уж? — Артамошка неожиданно рассмеялся.

— Как? — нахмурился Григорий. — И ты сомневаешься во мне? Ответствуй честно, веришь ли, что я есть сын царя Ивана Васильевича Грозного?

Отвел очи Артамон, а Отрепьев торопил с ответом:

— Почто молчишь, либо смелости недостает?

— Ох, не пытай ты меня. Откуда знать мне роду твоему начало, но, коль хочешь от меня слова честного услышать, воля твоя. Я о твоем царском происхождении еще в Сандомире сомнение поимел, однако надеждой тешился, что мужикам послабление выйдет. Да как вишь, ошибся! А тут ты меня за виноватого гетмана высечь велел… Я и не стерпел, войско твое покинул и мужиков увел. Теперь вот как хошь суди меня.

— Вон ты каков! — Отрепьев поднялся. — Хорошая у меня сегодня встреча случилась! — И от порога сказал резко: — Палач по тебе, холоп, соскучился.