Николай Алексеев - Лжедмитрий I

— Кто это? — тихо спросил Щербинин.

— Это?.. Я встречал его на поле после битв. Праведник… Ходит, помощь раненым подает всем, ляхам, русским… С ним девица хаживает… Чудная такая. Волосы всегда распущены и на голове венок. Сама ликом — что ангел. Слыхал я, звать его Варлаамом.

— Вот кто! Юродивый?

— Нет. Просто муж святой жизни. Что это? Слышишь? — добавил Павел Степанович, прислушиваясь.

— Да, да. Крики, шум… Слышь, стреляют…

— Крови! Крови! — кричал чей-то неистовый голос все ближе, ближе к ним.

Вскоре они увидели освещенную пламенем костров бегущую толпу людей и мчавшегося впереди всех огромного, размахивающего саблей человека, вопившего: «Крови! Крови!»

Казалось, он бежал прямо к тому костру, где сидели Алексей Фомич и Белый-Туренин. Они с изумлением смотрели на бегущих.

— Крови! Крови! — прозвучало перед ними, и сабля бешеного занеслась над головою князя Щербинина.

Какой-то человек, уже давно сидевший неподалеку от бояр и украдкой посматривавший на Алексея Фомича, вскочил и во мгновение ока очутился перед безумцем. Он поймал руку Гонорового, вырвал и далеко отбросил его саблю.

Пан Феликс заревел от ярости и охватил заступника обеими руками, ломавшими подковы, как черствые калачи. Противник встретил его грудью.

— Батюшки! Да ведь это — Никита-кабальный! — вскричал князь Щербинин, узнавая в своем неожиданном заступнике бывшего отцовского холопа Никиту-Медведя.

Между тем поединок на жизнь и смерть начался.

Почувствовав себя в объятиях «бешеного» словно в тисках, Никита-Медведь, в свою очередь, охватил его руками. Два тела сплелись, и замерли. Казалось, это была высеченная из камня группа борцов-атлетов, так неподвижны были они. Но в этой неподвижности чувствовалась сила, дошедшая до высшей степени напряжения.

Кто победит? Этот вопрос задавал себе столпившийся люд.

На него трудно было ответить. Колосс Гоноровый выглядел Голиафом, но малорослый в сравнении с ним Никита не уступал ему в ширине плеч, и даже надетая на нем рубаха не мешала разглядеть узлы мускулов.

Бледное лицо пана Феликса стало багровым, бычья шея покраснела и вздулась, пальцы огромных ладоней, казалось, впились в тело противника. Руки Никиты, как две змеи, сплелись вокруг стана «бешеного» и гнули пану спину. Скуластое простоватое лицо Медведя покраснело, и на висках вздулись и бились синеватые жилки.

Вдруг неподвижная группа борцов точно дрогнула.

Вместе с нею дрогнули и зрители, у которых от напряженного внимания холодный пот покрыл лоб.

Но нет, борцы снова неподвижны, только спина Гонорового едва заметно прогнулась.

Зрители притаили дыхание. Костры потрескивали, и трепетное пламя их ярко освещало бледные лица смотревших на борьбу и фигуры борцов.

Новая и новая дрожь…

Группа колеблется, подается. Теперь она уже не неподвижна. Подбородок пана Феликса глубже врезается в плечо Никиты, руки, кажется, скоро вырвут ребра вместе с мясом. Лицо его еще более багровеет; видно, что он хочет сбросить со своей спины кольцо рук Медведя. А Никита по-прежнему неподвижен, только жилы на висках вздулись веревками.

Гоноровый хочет подмять противника под себя, он весь в движении. Никита не шелохнется, и руки его все по-прежнему соединены на пояснице пана Феликса, и с каждой попыткой Гонорового сбросить их они сжимаются крепче, а спина пана все больше сгибается.

Крик дикого зверя пронесся и потряс толпу, и Феликс в бессильной ярости впивается зубами в плечо противника, а руки, как два молота, колотят бока Никиты.

Тут произошло что-то необычайное. Руки Медведя шевельнулись, и спина Гонорового моментально выгнулась. Послышался звук ломаемой кости, и «бешеный» пластом протянулся на земле.

— Пане! Пане! Добрый пане! — с горестным воплем кинулся Стефан к своему господину.

Но тот его вряд ли слышал. Он силился приподняться. Руки действовали, но ноги бессильно протягивались по земле. «Вампир» с невероятными усилиями полз к Никите. Он сыпал проклятия, богохульствовал, скрежетал зубами от боли и ярости. Он прополз немного и упал обессиленный, умирающий. Он царапал, грыз землю… Потом великан вдруг вытянулся всем телом.

— Помер! Что за страшная смерть! — говорили в ужасе в толпе. — Смотрите, он так и умер, закусив землю.

— Жаль, что не мне его пришлось убить! — промолвил, выходя из толпы и обращаясь к Никите, какой-то человек.

— Побойся Бога! Что ты говоришь? Жалеешь, что не убил человека! — укоризненно, покачав головой, сказал старик Варлаам.

— Максим?

— Павел!

Такими восклицаниями обменялись вышедший из толпы человек и боярин Белый-Туренин.

— Голубчик! А ведь говорили, что ты погиб в пожарище. Как это мы до сих пор не встретились? Обнимемся, — говорил Павел Степанович, подходя к Златоярову.

Лицо того вдруг омрачилось. Протянутые было для объятия руки опустились.

Белый-Туренин заметил это и побледнел.

— Ты все еще не можешь простить мне «того»? Да, я виновен… Ты прав… Но знал бы ты, сколько страдал я за то! — с тоскою промолвил боярин.

Златояров-Гноровский посмотрел на измученное лицо своего бывшего друга, на его рано поседевшую бороду, подошел и обнял его.

— Твой грех не мне судить… Бог рассудит… Обнимемся, друг.

Павел Степанович сжал его в объятиях.

— Первая радость во все время… — сказал он погодя. — А вторая сейчас будет: знаешь ты, куда запрятали твою невесту?

— Нет! Если б знал!

— Она в монастыре кармелиток… Он недалеко от вотчины Влашемских.

— Вот радость мне — так радость! — бросаясь обнимать приятеля, воскликнул Максим Сергеевич. — Теперь я вырву ее из их когтей. Ну, Афоня, завтра же в путь обратно в Литву! — добавил он, обращаясь к хлопцу, стоявшему за его спиной.

Афоня едва его расслышал. Он смотрел на плачущего над трупом пана Феликса Стефана, и жесткое выражение лежало на его лице.

За истекшее время Афоня изменился до неузнаваемости. Теперь это уже не был робкий, слабый мальчик — это был молодой парень, видавший виды, способный постоять за себя.

Своему господину Афоня ответил не сразу.

— Добрый пан! Позволь мне не ехать с тобой.

— Что так? — удивился Златояров.

— Мне прежде надо отплатить за отца вон тому, — сказал парень, указывая на Стефана.

— А! Ну что ж, твое дело! Оставайся с Богом.

В то время как у Павла Степановича происходил разговор с Максимом Сергеевичем, князь Щербинин беседовал с Никитой.

— Ты как здесь очутился, Микита? Я думал, ты в Москве с женой.

— Нет у меня жены, боярин.

— Умерла? Неужели?

— Да, померла, — глухо ответил бывший кабальный, не глядя на князя.

— Кто думать мог! Такая молодая… Царство ей Небесное! Ты ведь с нею счастливо жил, кажись?