Николай Алексеев - Лжедмитрий I

— Ого-го!

Снизу глухо ответило:

— Го-го!

Опомнился кузнец, оглянулся. Нут-ко, подслушает кто, как он ребячится. Но нет, у колодца никого, кроме него, не было.

Рассмеялся Демид, вот дела: уж сам себя не признает. Вытащил бадейку, перелил в свою и, легко подняв, направился к кузнице.

Из двери чадило. Склонившись над печью, Артамон разжигал угли. Демид поставил бадью, промолвил:

— Дуй шибче, Артамон.

И взялся за ручки мехов, качнул.

Весело чмыхнули мехи, синим огнем полыхнули угли, загудело в горне. А Демид Артамошке шумит:

— Чует душа, покличут нас с тобой к Шуйскому на амбары замки навешивать. Раньше набивался к нему, он сказывал: «Нам не надобно, у нас сторожа». Седни мы, Артамон, сын Акинфиев, хлебушко заработаем!

На заре Шуйский забылся во сне. Повернулся на спину, бороденку кверху задрал и захрапел. По всем хоромам слышно — спит князь.

Сладкий сон снился Василию. Входит он в Грановитую палату на думу. По лавкам вдоль стен князья и бояре расселись, а его, Шуйского, место, что меж Романовыми и Черкасскими, Годунов занял.

Приостановился Василий в недоумении, но тут бояре проворные подскочили, бережно подхватили Шуйского под ручки, повели к возвышению, где кресло царское, усаживают на государево место, приговаривают: «Царь наш, Василий Иванович».

А князья с боярами ему поясные поклоны отвешивают…

Что б еще увидел Шуйский, кто знает, кабы не разбудил его старый дворский из служилых дворян.

Продрал глаза князь Василий, зло его разобрало: «Эко, сон какой нарушил!» Спросил в сердцах:

— Почто беспокоил, аль погодить не мог?

Тут только рассмотрел, что лицо у дворского белее мела, а руки трясутся.

— Батюшка князь, грабеж!

Откинул Шуйский одеяло, вскочил, дворского за бороду ухватил:

— Что пограбили?

— Тати амбарушко дальний очистили.

И еще больше задрожал.

— А сторож, сторож куда глядел?

— Повязали и сторожа, и воротного.

— По-вя-за-ли! — плюнул Шуйский. — Погодь, порты натяну, самолично погляжу.

Испуганная челядь старалась не попадаться разгневанному князю на глаза. Шуйский торопливо пересек двор. У открытого амбара не задержался, вошел внутрь. Пахло пылью, сухим зерном.

Князь Василий остановился у закрома, спросил:

— Сколь взято?

Дворский за спиной ответил поспешно:

— Мер тридцать ржи да кадку сала.

— Кузнеца Демидку покличь ко мне. Вот только помолюсь да поем — и веди.

Вышел из амбара, сказал на ходу!

— Сторожа и воротного на конюшню. Сечь смертным боем, дабы другим неповадно было и княжью службу несли исправно.

Демид к работе приступить не успел, прибежал холоп Шуйского, стал у двери, перевел дух:

— Князь Василий Иванович кликать велел.

Кузнец руки о тряпицу вытер, подморгнул Артамошке:

— Чья правда?

Холопу же ответил:

— Скажи князю, приду.

Убежал холоп, а Демид снял кожаный фартук, повесил на колок, направился вслед за холопом.

Шуйский трапезовал один. Кузнец с порога степенно поклонился. Знай, мол, не холоп и не челядин я.

На столе пред князем блюдо с мясом, глиняная миска с квашеной капустой, другая — с репой. Посреди стола гора калачей.

Демид сглотнул слюну, мелькнула мысль: «Сытно живут князья…»

Шуйский грыз гусиное крыло, прихлебывая молоком из большой корчаги. На кузнеца посмотрел хмуро:

— Чать, знаешь, зачем зван? — и смачно отрыгнул.

— Догадываюсь, князь. Слыхал, у тебя тати пошалили.

— Коли известно, то и затевать разговоры нечего, а приступай к делу. Замки на амбары навесить надобно, да не простые, а зело хитрые, чтоб ни одному татю не открыть. За то я три короба мучицы отсыплю да еще сала четвертинку сверх того. Ну, ну, ступай с Богом.

Муки хватило ненадолго, и снова голодно Демиду и Артамошке. Худо жить, и работы нет.

Днями бродил Артамон по городу в надежде пристроиться к делу, но куда там, вон сколь люда в Москву со всей русской земли сошлось. Те, кому посчастливилось, в артель сколотились, на Торговой площади, ее все более Красной прозывали, настил бревенчатый подновляют.

Тут же, на площади, в огромном котле две стряпухи варят мастеровым щи. Едва артельщики на обед расселись, за ложки взялись, как к котлу хлынула толпа голодных. Мастеровые за еду в драку кинулись. На подмогу артельным из Кремля набежали стрельцы, начали люд теснить, тех, кто не отходил, бердышами насмерть рубили.

Закричал народ, побежал с площади. Артамошка не упомнил, как в Охотных рядах очутился. Перевел дух. Вот те и насытили! Насилу ноги уволок.

А народ на торгу волнуется:

— Царю челом бить! Жаловаться на стрелецкое самоуправство!

— Как же, там тебя ждут!

— Аль стрельцы не государево войско?

— Давай, поспешай к Борису, он тебе еще добавить велит!

— Поделом, чего в Москву явились? Аль без вас тут нищих не хватало? — задирались стоявшие особняком служилые дворяне.

Старуха с клюкой, в рванье, грозила под носом здорового детины крючковатым пальцем:

— С мое бы тебе, иное закукарекаешь! Эка морда!

— Ништо! Доберемся до них. Таких собак на осине вешать! — заломив шапку, кричал в толпе лихой мужик.

— Эй, кого ты, смутьян, вешать вознамерился? — Оттолкнув старуху, к мужику кинулся здоровый детина. — Пристава кличьте!

Народ детину оттеснил.

— Убирайся подобру!

И снова драка.

Расходились окровавленные, побитые. В драке о еде забыли.

Артамону Акинфиеву лихой мужик приглянулся — подался за ним. Тот по торгу петлял, словом то с одним, то с другим перекидывался. Приметил Артамошку:

— Чего следом ходишь, аль привязан?

Мужик худой, загорелей, борода смоляная, а глаза лукавые, щурятся, жгут Артамона насквозь.

— Любопытно мне. — Артамошка ответно усмехнулся. — Гадаю, что за человек ты, едрен-корень.

— Катись. — Мужик незлобно ругнулся. — Уж не твои ль приятели на меня накинулись?

— Возьми их себе, — озлился Артамон.

— Ладно, не серчай. Вижу сокола по полету. — Протянул Артамошке руку: — Держи, товарищем будешь. Звать-то как? Меня Хлопком кличут.

И, отступив на шаг, смерил Артамошку с ног до головы взглядом, тряхнул кудрями.

— Нравишься ты мне. А не взять ли тебя с собой? — Лукавые глаза прищурены, смеются.

Артамошка не понял, серьезно ли говорил Хлопко аль потешался над ним. Пригляделся повнимательней. Нет, мужик только с виду шутит, а на деле серьезно речь ведет. Спросил:

— Куда зовешь, едрен-корень?

— Много знать будешь, скоро состаришься. Ежели согласен, сказывай, не хошь — не пытай.

— Да ты мужик с норовом, — осерчал Артамон. — Как же мне давать слово, коль не ведаю, на что зовешь?

— Любопытствуешь? Слушай! Неподалеку поджидают меня товарищи. Коль желаешь, ходи за мной, нет — не прогневаюсь. Москва велика.