Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху, 1920-1930 годы

Говоря о национализме, его причинах, трудно удержаться, чтобы не процитировать того же Наума Коржавина. О еврейском национализме он сказал: «… До сих пор к еврейскому национализму я отношусь хуже, чем ко всякому другому, не потому, что он действительно хуже, а потому, что он как бы предполагает мое соучастие или сочувствие». Это мнение свойственно интеллигенту и касается любой нации. Ну что это за общество, если оно тебя встречает по форме носа или цвету волос? Куда ты денешься со своей душевной добротой, культурой, умом, честностью, если о тебе судят по иным экземплярам одной с тобой крови? Правильно пишет Коржавин: «Если ты хочешь сказать что-нибудь плохое или хорошее о человеке словами: «еврей», «русский», «немец» и т. д., остановись на минуту и вспомни, что к большинству людей, к которым относится это слово, то, что ты хочешь сказать сейчас этим словом, отношения не имеет».

Но, с другой стороны, как запретить людям судить об общем, исходя из частного? Ведь так судят обо всем, от художественных произведений до колбасы.

Существует мнение, что не следует распространяться о плохих поступках евреев — это разжигает антисемитизм. Антисемитизм это действительно разжигает, но для борьбы с данным явлением есть более простой способ — не совершать евреям недостойных поступков, порочащих нацию. Не случайно, наверное, один из столпов сионизма Герцель в 1845 году предлагал миллионеру барону Гиршу назначать евреям большие премии за совершение поступков большой моральной красоты, за храбрость, за самопожертвование, за достижения в науке. Гирш отказал Герцелю. Он сказал ему, что дело не в красивых поступках, а в том, что евреи слишком стремятся вверх и это способствует росту антисемитизма. «У нас, — сказал Гирш, — слишком много интеллигентов. Моя цель — удержать евреев от этих устремлений. Они не должны делать таких больших успехов, от этого вся ненависть». А проще говоря, не высовываться. Жизнь диктовала свои правила поведения. О благих пожеланиях, конечно, люди помнят, но живут по привычке.

Впрочем, бережное отношение к чести собственной нации должен проявлять каждый человек. Это касается и русских, многие из которых считают, что они хороши уже тем, что русские.

В национальном вопросе хорошие дела той или иной нации не уравновешивают дел плохих. А ведь какой, казалось бы, огромный вклад в российскую науку, культуру, промышленность, военное дело и вообще в русскую историю внесли представители различных национальностей, проживающих на территории СССР и, в частности, евреи! Но антисемитизму это не помеха.

Человек, страдающий антисемитизмом, об этом вкладе и слышать не хочет, как не хочет слышать о достоинствах жениха девушка, любящая другого. «Антисемит, — пишет Коржавин, — это не просто человек с предрассудками, но человек, находящий в этих предрассудках духовную опору, вырастающий из-за них в собственных глазах».

Конечно, если у тебя выработалась определенная система взглядов, то, какой бы она ни была, тебе с ней спокойнее, ты увереннее себя чувствуешь. И пусть умственный процесс у антисемита заканчивается на слове «еврей», но ему от этого не хуже. Он, по крайней мере, не нервничает, как еврей. А сколько страданий терпит еврейский ребенок от антисемитизма! Помню один случай в московском скверике. Бабушка-еврейка сидела на скамеечке, а внучка играла с детьми. Вскоре внучка подбежала к бабушке и рассказала, что тетя, мама одного мальчика, сказала, чтобы они (дети) не уходили далеко, так как по Москве ходит еврейка с большой сумкой и крадет детей, а после их ест. Бабушку это сообщение внучки не столько удивило, сколько расстроило. Она взяла да и сказала внучке, что она сама еврейка. Девочка, видно, никак не ожидала такого поворота событий и разрыдалась. Да, большую школу страданий приходится пройти еврейскому ребенку, юноше, пока он выработает в себе какую-то внутреннюю защиту. Накопленные обиды, озлобление — не лучшая база для добрых душевных качеств.

Мораль советского общества сотрясали не только антисемитизм, национализм, шовинизм, но и те перемены, которые произошли в период введения нэпа. О том, что появление частного капитала отравило жизнь многим коммунистам, — говорить нечего. Но и интеллигентам в нем далеко не всё нравилось. Стремление создавать все «на продажу» угнетало творческие личности. К. И. Чуковский 14 февраля 1923 года записал в дневнике: «У меня большая грусть: я чувствую, как со всех сторон меня сжал сплошной нэп — что мои книги, моя психология, мое ощущение жизни никому не нужно. В театре всюду низменный гротеск, и, например, 20 февраля был на «Герое» Синга: о рыжие и голубые парики, о клоунские прыжки, о визги, о хрюканье, о цирковые трюки! Тонкая, насыщенная психологией вещь стала отвратительно трескучей…» Касса требовала зрелищности, ничего не поделаешь.

Выдумывать всякие трюки жизнь заставляла не только деятелей искусства, но и самих нэпманов. Пользуясь тем, что с владельцев новых частных заведений первое время не брались налоги, нэпманы закрывали свои лавочки и вскоре открывали новые на другом месте. Например, Илья Крапивин открыл пивную. Когда пришли за уплатой налогов, Илья пивную закрыл, но открыл ее в другом месте его дядя, Самуил.

Через некоторое время то же сделала сестра Ильи — Хая. Прибегали и к другим хитростям. Еще в 1929 году на Петровке магазин «Парижский шик» держал Александр Шефер. В конце концов его так задушили налогами, что он решил тихо самоликвидироваться. Он распродал товар, вывез, продал и спрятал свое домашнее имущество, в общем, остался «гол как сокол». Когда пришел фининспектор, Шефер объявил себя банкротом. Фининспектору и описывать было нечего. Государство все же отомстило Шеферу за этот фортель, посадило его на полтора года, как посадило оно и Крапивиных.

Посадили и Наума Израилевича Гельмана с бывшей женой Рахилью Давидовной. А бывшей она стала именно тогда, когда кончился срок патента Мосфинотдела на ящичное производство, которым владел Гельман. Дело в том, что по окончании срока патента Гельман должен был уплатить налог в сумме 10 тысяч рублей. Чтобы уйти от выплаты таких больших денег, Наум Израилевич решил пожертвовать семейным счастьем (а ведь ему тогда было пятьдесят семь лет, и ничего дороже полной, сорокавосьмилетней Рахили Давидовны у него не было). После развода патент оказался у бывшей жены, и с Гельмана ничего взыскать было нельзя. Чтобы уменьшить сумму налога, бывшие супруги стали дробить свое «дело». Даже свое «простоквашное производство» сделали самостоятельным. Фининспекторы, правда, тоже не унимались. Задолженность наших предпринимателей по налогам росла. Тогда они уговорили балерину Е. Ф. Аксенову стать формальным владельцем их частной собственности. Балерина, имеющая столько же сведений о налоговой политике государства, сколько папуас о квантовой механике, согласилась. Когда фининспекторы описали все ее имущество вплоть до болонки, Екатерина Федоровна упала в обморок. Пришлось Науму Израилевичу раскошелиться и уплатить налоги. Но было уже поздно. Все больший интерес к нему стали проявлять не фининспектор, а следователь, прокурор и судья. Они организовали ему год изоляции с конфискацией имущества, а его бывшей жене и Аксеновой по семь месяцев ареста с конфискацией трети принадлежавшего им имущества. Произошла эта история в 1928 году.