Александр Савельев - Сын крестьянский

Исай и Марья да бабка Евфросинья были бедняки, забитые, «богом убитые».

Ваня уродился «не в мать, не в отца», озорной, шустрый, прямо «оторви ухо». Ребенком малым все норовил кошек за хвост хватать. Ну уж и поцарапали они его! Побольше вырос, часто дрался с ребятами. Не только с ровней, а и со старшими лез в бой.

Добряк парень, душа нараспашку, но задор, задор, словно у молодого кочета, как следует и кукареку петь не научился, а в драке перышки летят. Стыдили, бранили его смиренные Марья да Исай.

— Ох, Ванюша, не снести тебе головушки, помяни родительское слово!

Ваня выслушает почтительно — «Чти отца и мать!» он выполнял, — а потом опять за свое.

Брал Ваня на воспитание питомцев с изъяном: то собаку с перебитой ногой, то грача с перешибленным крылом. Года два жил у него журавль, Митрошкой прозывался, на один глаз слепой был; по пятам прыгал за Ваней. Сильно плакал паренек, когда журавля загрыз господский пес. Причитал:

— Эх, Митрошенька, и пошто ты покинул меня!

Мать утешала:

— Не горюй, Ваня, слезами беде не помочь. Заведи иную божью тварь.

Как-то пошли Ваня с матерью в соседнюю деревню, в гости. Потрапезовали. Ваня выбрался из душной избы. Уселся на завалинке. Видит — по пыльной дороге нищий мальчонка скачет на костылях. За ним увязались два молодчика лет по пятнадцати. Подпрыгивая, гримасничая, дразнят калеку. Орут на всю деревню:

— Леха, Леха, сухоногой, скачи, скачи — не ускачешь!

Один подсунул под ноги калеке дрючок. Мальчик упал, парни заржали.

Двенадцатилетиий Ваня побагровел, до боли сжал кулаки, подбежал к ним.

— Вы что, — закричал он, — калеку обижаете? Ах вы скаженные!

Те опять заржали:

— Блоха, отколе прискакала?

Ваня совсем рассвирепел, вырвал дрючок у забияки, бросился на оторопевших ребят.

Со срамом оставили обидчики «поле брани», а один даже с ревом. Поднялся с земли сбитый калека, сказал, а у самого слезы текут:

— Ай, спасыби ж тоби, хлопчику! Який же ты, сердце мое, лыцарь!

Сконфуженный похвалой, Ваня убежал в избу.

В этот день Ваня еще раз отличился. Вернулся домой и слышит, как кучка ребят кричит у пруда. Подбежал Ваня, видит: один паренек не дает четырем утопить щенка, привязанного на веревке.

— Ты что, сморчок, нам дорогу застишь?

И ребята стали колотить заступника. Ваня засучил рукава, глазенки засверкали:

— Ах вы ироды! Что надумали! Тварь живую топить! Ужо я вас!

Обрадованный заступник крикнул Ване:

— Ну-кась, давай их сообща утюжить!

Два «лыцаря» с остервенением набросились на недругов, и был бой, и с конфузом бежали насильники, а Ваня и его товарищ, оба в синяках, с торжеством повели за собой виляющего хвостиком щенка. Его Ваня взял себе.

— Ну, пока прощай, Никишка! Лихо мы их с тобой потрепали!

— За милу душу! Будут помнить, как топить живое творение!

— Прощай!

Таких случаев было у Вани немало. Он не выносил несправедливости — загорался, багровел от возмущения, огнем наливались не по летам сильные мускулы, сжимались кулаки.

Сметлив был Иван. Эта сообразительность ему раз жизнь спасла. Около Телятевки протекала речка, не очень широкая, но глубокая, с омутами. Заросли тростника, осоки стеной стояли в воде по обоим берегам, поросшим густым ивняком. В летние ночи с берегов неслись соловьиные трели вперемежку с неистовым лягушиным кваканьем. Ребята здесь рыбу ловили да раков тягали из-под коряг. Бывало, вместо рака и налима вытащат. А зимой — коньки самодельные: толстая дубовая досточка по подошве формой, а снизу ее железина вставлена. И было так одну зиму: лед замерз, а снег не выпал — и река была сплошным катком. Лед неокрепший, тонкий. А это и привлекало телятевских ребят — кататься по льду, который чуть прогибался за проскочившим удальцом. Так-то вот и Ваня летел за двумя пареньками. За первым лед только немного прогнулся, за вторым — сильнее, а под Ваней треснул, и он ухнул в воду, скрылся подо льдом. Только пузыри пошли. Бывшие тут ребята растерялись, ахали, охали. Решили, пропал товарищ: ведь Иван не умел плавать! Только Иван не пропал. Уйдя под лед, попробовал дно — не достает. Оледенила его мысль: а ну как не выберется? Отогнал эту страшную мысль. Задыхаясь, опять попробовал дно. Есть дно! Оттолкнулся да головой как стукнет. Лед подался, да не очень, в голове загудело, хоть и шапка была. Еще раз — стук! И высунул Ваня голову из реки, дышит не надышится. От радости ошалел. Ребята увидали с берега голову Ивана, в неистовство пришли:

— Ну уж и Ванюха! Водяной заявился!

На берегу были сложены бревна. Их ребята проложили к Ивану, чтобы самим не провалиться. И вытащили его на берег. Обледеневший, он сбросил коньки и помчался домой, за ним — ребята. Дома испуганные родители скорее раздели его, уложили на теплой печке, винца дали малость. Под шубу залез, согрелся, заснул. Только на следующий день у него в волосах показался и на всю жизнь остался клок седых волос от волнения и страха. А не будь Ваня сметлив, погиб бы ни за грош, ни за денежку.

Шло время. Шустрый, озорной мальчишка превратился в стройного крепкого пария. Ему пошел двадцатый год. Молодой Иван Исаев, сын Болотников, стал известен по всей округе своей непомерной силой и неукротимым нравом. Грамоте научился. Поражал знавших его рассудительностью, разумом «не по летам».

Он — среднего роста, широкоплеч, черноволос. Появились усы, бородка. Румян, глаза лукавые, веселые, задорные. Не одна девка заглядывалась на него.

От князя был прислан в Телятевку управитель Остолопов. Сам князь Андрей редко проживал в поместье, все отдал в руки «Остолопа», как называли того за глаза. Загордился бывший подьячий, строка приказная, чернильная душа. Пришел маленький, невзрачный; теперь разжирел на крестьянских хлебах, почет полюбил, девкам и бабам проходу не давал.

Сначала потихоньку да полегоньку, а потом все шибче Остолоп стал выжимать из крестьян соки. И так разошелся, что ой, ой! У тех бока трещали. Конечно, дело обыкновенное, на том стояла земля боярская, чтобы жать, давить черных людей. Но «жми да меру знай, роздых давай!». А этот уж очень осатанел, крапивное семя. «Терпежу от него, живоглота, не стало!» Подати, подушное, пожилое выколачивал за годы вперед. Старался угодить своему боярину и себя не забывал. Боярин доволен был и многое ему спускал. А Остолопу этого только и надо.

Людей пороли по его приказу нещадно — за недоимки и всякую иную провинность. На правеж ставили. Словом, лютовал человек.

Иван жгуче ненавидел Остолопова.

Троицын день. Остолопов идет из церкви, умиленный, довольный. Ко господу имел великую приверженность, жертвовал на храм от щедрот своих, прибытков наворованных. Благодарил создателя за место теплое, хлебное, за жизнь беспечальную. Идет радостен, цветы в руке. Ухмыляется, глазки хитрющие, щелочками; бородка козлиная трясется. И думает: «Благорастворение воздухов… Птахи поют таково-то сладостно… Зеленя окрест… Благодать божия!..»