Александр Савельев - Сын крестьянский

«Нашел истец у меня книги Волховник, Чаровник и протчие. Вот и стал чернокнижником. А сам в волхованье не верю. Ежели бы узнали, что постиг я в тайности латынский язык от иноземца Григория Грека, кой жил тогда на Москве, а засим пропал, как дым! Ежели бы узнали, что есть у меня спрятанные, на языке сем писанные древних писателей книги, тогда бы меня, как пить дать, волхвом, кудесником и чародеем обозначили. Стоят они на полке потаенной: Илиада, Одиссея, Аппиан — войны гражданские, с греческого на латынь переложены! А вот и про римлян: Юлий Цезарь — о войне галльской, Саллюстий — заговор Катилины, Цицерон — речи супротив Катилины».

И Молчанов в самозабвении продекламировал:

— Quo usque tandem, Katilina, abutere patientia nostra? [19] До коих пор ты, Катилияа, будешь испытывать наше терпение?

Подобравшийся сзади и обнюхивавший его пес с визгом шарахнулся, а Молчанов вздрогнул, потом захохотал.

— Вот черт! Испугал! А вот еще: Петроний, коего «Сатирикон» есть у меня, — проконсул, консул императора Нерона, а засим приближенный его, друг и elegan-tiarum arbiter [20] Арбитр вкуса, изящества. . Но sic transit gloria mundi [21] Так проходит слава мира. , и Петроний умирает по приказу Нерона, он режет себе жилы.

Вспоминая про другие книги, любитель чтения думал: «Если бы все эти книжицы да рукописи нашли у меня, пытки и сожжения не миновать бы мне, молодцу». Представился длинногривый, тощий, на журавля похожий иерей Митрофаний из Благовещенского собора.

«И так уж он шпынял, шпынял: что про чернокнижников архипастыри-проповедники сказывают, да что в Стоглаве писано, да в Домострое обозначено. Совсем заездил меня словесами своими. Ну ладно, пока жив курилка! Правильно тот мужичок сказывал: до свадьбы заживет!»

Мысль играла, искрилась:

«И то сказать: не все у нас такие, как иерей Митрофаний, балда стоеросовая. Много людей книжных найдется, и школы есть, не менее, чем за рубежом. А токмо вот в Земский приказ попадать не годится: заездят. И у нас и у иноземцев мракобесы лютуют, кои книжности боятся, как черт ладана. А книга, она, ох, как нужна!»

Молчанов повеселел, и боль меньше стала.

Музыка уже не играла, соловьи не пели, только опьяняющий запах все несся из сада. А воспоминания летели с быстротой неудержимой. Вот он вкрадывается в доверие к царю Борису, становится приближенным его…

«Достиг высоких ступеней токмо разумом своим!» — самодовольно шепчет Молчанов.

Борясь с самозванцем, Годунов 13 апреля 1605 года скоропостижно умирает, приняв схиму. Москва присягает сыну его Федору.

Стольник Молчанов в одном из покоев Кремлевского дворца быстро ходит из угла в угол, мечется тревожно. Атласный синий кафтан распахнут, ворот шелковой рубахи раскрыт — ему жарко. Внезапно остановился, выставил вперед ногу, пристально глядит на сафьяновый сапог.

«Красный, как кровь-руда! Времена стоят кровавые… Что мне делать? Как быть? Ухо востро держи, Михайло, не то сгинешь! Борис-орел помре, Федор воцарился. Что и баять: умен, добр, токмо млад и слаб. Не с руки мне за его стоять!»

Он опять забегал со злым лицом.

«Не с руки! На иную стезю вступлю: к самозванцу переметнусь! А если царскую семью пожалеть — себя погубить! На все пойду!»

Зловещий огонек засверкал в зеленоватых глазках стольника.

— Исайка, подь сюда!

На оклик стремглав вбежал пожилой холоп скопческого обличья. Угодливость и боязнь на лице его безбородом, похожем на печеное яблоко. Поклонился, ждет.

— Что слыхал?

— Михаил Андреевич, батюшка! Данька Ковригин из войска Басманова прибыл, сказывает…

— Что? Скорей, не тяни за душу!

— Басманов с войском царю Димитрию передался!

— Верно, Исайка, баешь: царь Димитрий Иванович! Он в Белокаменную грядет, престол свой занять! Иди и слушай! Опять докладай!

Холоп растаял, как дым.

«Если к самозванцу переходить, так не с пустыми руками, а то не примет, убьет. Что делать — подумаю!»

На следующее утро Исайка привел к стольнику чернобородого, краснолицего молодца, обличьем посадского. Оба сели за стол друг против друга.

— Давненько я тебя, Матвей Петрович, сокол ясный, не видал! Отколь?

Тот значительно усмехнулся:

— От самого!

— Ну и что?

— Сюда шествует. Путь-дорогу ему расчистить надо! А как — соображай сам. Внакладе не оставит.

— Понимаю!

— А коль понимаешь, я тебе подмога, да еще кой-кого подбери!

— Добро!

Так было вырешено «темное дело».

По Москве неспокойно…

— Грядет, грядет царь-батюшка Димитрий Иванович! — кричат без боязни и тут же исчезают в толпе какие-то проворные люди. Начались погромы нелюбимых бояр… Кое-где пожары… Набат… Смятение… Царская семья, покинутая приближенными, охраняемая враждебной стражей, собралась в Грановитой палате. Царица-мать, вся в черном, с исступленной верой глядит на темный лик Христа и усердно молится. По ее истомленному лицу, со следами былой красоты, льются слезы…

— Господи, помоги! Господи, поддержи и сохрани семью царскую!

Потом села в кресло и неотрывно глядит на детей, шепчет:

— Голубки мои неоцененные! Долго ли летать будете? Царевна Ксения — красавица, черноокая, чернобровая, тоненькая. Две длинные толстые косы спадают на спину. В бархатном малиновом шушуне стоит у окна, глядит на двор. Около нее сидит царь Федор. Похож на Бориса Годунова в молодости, но добродушнее и наивнее. Длинный кафтан из желтого зарбафа, красные сафьяновые сапожки. Он без оружия: стража отобрала. Смуглое лицо, чуть горбонос, черные усики. Он любуется сестрой своей.

— Ксюша, не горюй, все уладится. Видно, господня воля, что все нас покинули. Стольник Молчанов готовит бегство за рубеж, я ему верю: предан нам. Придет скоро, собираться надо.

Ксения воскликнула:

— А вот и он, легок на помине.

По двору шел Молчанов в сопровождении кучки людей. Взглянул наверх, увидел в окне Федора и Ксению, приветно махнул им шапкой. Федор радостно захлопал в ладоши:

— Ну вот и слава богу! Говорил я, что он устроит все!

Царица-мать сокрушенно покачала головой:

— Устроит ли? Кто его ведает? Очи его что-то вельми зеленые, как у кота…

— Устроит, мамаша, уж поверьте мне!

Ксения глядела то на мать, то на брата и переходила от беспокойства к надежде. Поверила брату. Разрумянилась, глаза сверкали, как звезды.

— Идут, идут!

Вошла, опираясь на батожок, Даниловна, старая верная мамка Федора и Ксении, прошамкала:

— Царица-матушка! Стольник Молчанов со товарищи прибыли. Спрошают, можно ли войти им?

— Можно, можно! — закричали молодые люди, с нетерпением глядя на дверь.

Появился Молчанов с кучкой приверженцев и стрельцов, вооруженные. Тут князья Мосальский и Голицын, Шерефединов. Тут и чернобородый, краснолицый, с наглыми глазами, молодец, но уже в форме стрелецкого сотника. Сам же Молчанов шел потупя очи. Подойдя, все чинно поклонились большим поклоном. Молчанов, искоса глядя на сотника, который придвинулся к царице-матери, молвил каким-то скрипучим голосом: