Александр Савельев - Сын крестьянский

— Смотри, Милуша, какой мужик вальяжный поспешает, токмо глазок подгулял; а с ним паренек синеглазый!

Ерема услышал эти слова. Когда говорившая проходила мимо него, он, зверовато усмехнувшись, шлепнул молодку пятерней по спине и сказал нараспев:

— Эх, разлапушки, раскрасавицы, побеседовал бы, да вот некогда!

Молодки раскатисто засмеялись, сверкая ослепительно белыми зубами, и прошли.

— Стой, Олешка, и дивись: боярыня едет! — воскликнул Ерема.

Навстречу по бревенчатой, ходуном ходившей мостовой медленно ехала большая карета, запряженная цугом тремя парами белых лошадей, в богатой сбруе, с хомутами, украшенными кистями и лисьими хвостами. На лошадях сидели без седел три холопа. Кругом ехали верхами сенные девушки в широкополых поярковых шляпах. Слюдяные окна кареты, обшитой желтой кожей, были занавешены. Шли скороходы в белых кафтанах и шапках с султанами, следившие, чтобы кто ненароком не открыл занавески. Все поезжане в богатых одеяниях.

— Стой, стой!

Колымага остановилась, и навстречу подскакал на горячем донском жеребце молодой боярин с надменным лицом, длинными усами, скобленой бородой. Парчовая чуга подпоясана шелковым кушаком. Он быстро соскочил с донца, кинул повод спешившему за ним конному холопу, подошел к карете, дверца которой широко раскрылась. Боярин снял высокую бархатную шапку с горностаевой опушкой, низко поклонился, что-то сказал и передал в карету небольшой сверток.

Шустрый Олешка подскочил и из-за боярского коня жадно разглядывал внутренность кареты, дверца которой скоро захлопнулась. Боярин лихо вскочил на коня, огрел его плеткой, гаркнул:

— Прочь, смерды!

Ускакал.

Ерема с Олешкой пошли дальше. Паренек, захлебываясь от восторга, рассказывал:

— Дядя Ерема! Глядел я в нутро колымаги, саму боярыню видел! В летах уж. Сидит важная, толстая, в подволоку [35] Подволока — мантия. одета, из объяри [36] Объярь — дорогая материя. , должно; а подволока та жемчугом, камнями-самоцветами изукрашена. Лицо круглое, набелена, нарумянена, губы накрашены, брови начернены. Не лицо, а личина скоморошья. В ушах серьги золотые горят. Пальцы толстые, перстнями унизаны. И так-то она, на боярина глядючи, отвратно усмехнулась, сущая дура. А у ног ее холопка сидит, а другая лежит, и положила та боярыня ножищи свои в ичетыгах бархатных, жемчугами унизанных, на эту холопку. А ножищи-то как чурбаны. Вот собака!

— Ну и ну! Как это ты, Олешка, все разглядел там? Говоришь: накрашена, набелена, нарумянена. Ох, много таких женок на святой Руси видать, накрашенных [37] В те времена обычай женщин краситься был так распространен среди богатых, что невыполнение его считалось неприличным. Молодая, красивая княгиня Черкасская не хотела краситься. Общее возмущение заставило самого царя приказать Черкасской подчиниться этому обычаю. . Ножищи, говоришь, на холопку положила!

Ерема оглянулся:

— Придет время, сдернем мы ноги эти барские, кои попирают нас.

Мрачная усмешка, словно вспышка молнии, скользнула по лицу его. Перейдя мост через Москву-реку, они увидели у берега кучку народа и подошли. На бревне сидела семья в лапотье — мужик, женка, два паренька; все изможденные, тощие. Отец, безнадежно склонив голову, свесив руки, молчал, а мать изливалась, обращаясь к народу, а у самой на глазах слезы:

— Православные, Христом богом молю! Может, найдется кто, пущай сынков задаром в кабалу берет. Пущай лучше холопами станут, нежели с голодухи помирать!

Муж поднял непокрытую, всклокоченную голову и сипло пробурчал:

— Боярин прогнал, баял: бредите на все четыре стороны, кормить вас мне ныне нечем. А кабалу не снял!

Он опять в изнеможении склонил голову.

— Ой, ой, ой, как голодуха-то гуляет, — пробормотал Ерема, качая головой.

Они скорее ушли от этого печального места.

На Красной площади, на Лобном месте, во вторник назначена была казнь пяти человек.

С утра стал собираться народ. Правда, валом не валили: казни видели не впервые. Все же к назначенному времени на Красной площади образовалась изрядная давка.

Ерема с Олешкой также пришли.

Народ стоял подавленный, злой. Царила гнетущая тишина. Говорили почти шепотом, роняя одиночные скорбные или гневные слова. Сторонники боярской власти, оправдывавшие казнь, насчитывались единицами.

Стало известно, что будут казнить разбойников.

Ерема и Олешка с трудом протолкались поближе к месту казни.

Вокруг Лобного места была натянута на кольях бечева. Сотня стрельцов с пищалями и бердышами не подпускала людей близко к осужденным. Внутри огорожи стояли пять смертников.

Недалеко от Лобного места, между Никольскими и Фроловскими воротами Кремля, виден был помост. На нем лежала плаха и красовался, опершись на рукоятку топора, звероподобный палач. Тут же было поставлено несколько виселиц. Ерема заметил, что около стрельцов, стоящих на охране у бечевы, сгрудились молодцы решительного вида. Некоторые из них были пьяны. Одного толпа навалила на стрельца. Тот гаркнул:

— Ты, сиволдай, куда прешь? Остолоп! — и саданул его рукояткой бердыша в грудь. Человек смолчал, отодвинулся, а очи сверкнули, как у волка. Он был высок, плечист, большая с проседью черная борода.

«Товарищи осужденных разбойников, — подумал Ерема. — Силища! Эх, направить бы их на справедливое дело, этаких соколов!..»

— Идут, идут! — заволновались на площади. Взоры обратились к крыльцу Земского приказа, откуда по лестнице спускалась группа людей. Впереди шел дьяк, круглый, как яблоко, потный, красный. Одет добротно — в зеленом атласном кафтане, на груди золотая цепь с орлом. Бархатная шапка-мурмолка, в руке посох, в другой — свиток. За ним спешили два подьячих. Одеты проще: в черных суконных чугах и черных же колпаках. Сзади шли три стрельца в красных кафтанах, в высоких рысьих шапках с бердышами.

Дьяк взошел на Лобное место, развернул свиток и начал читать:

— «По приказу великого государя, царя и великого князя всея Руси Василия Иоанновича приговорены к лютой казни тати и убивцы, нижеименованные. Голову рубити: Ивашке Болховитину, Андрейке Захребетнику да Омельке Зашибайло.

Вешати: Охримку Дятла, Петрушку Подшибякина… Пусть зрят на казнь сию христиане православные и устрашаются, — закончил дьяк, — чтобы другие татьбой не занималися!»

Ерема подумал: «Все тати да убивцы, а где казнят гилевщиков? Али боязно на Красной площади перед народом теперь гилевщиков казнить?»

Дьяк выкрикнул:

— Выходи на плаху, Ивашка Болховитин!

Двое стрельцов, подхватив его под руки, потащили на плаху. Площадь замерла.

И вдруг раздался залихватский разбойничий посвист.

Стоявшие возле стрельцов молодцы выхватили из-под кафтанов чеканы, кончары, кистени, пистоли, и многие стрельцы тут же были убиты. Крики, вопли, суматоха… Часть громадной толпы разбежалась, часть начала помогать молодцам. Не стерпел и Ерема, вытащил пистоль, ворвался к осужденным, влетел на Лобное место, где дьяк, посинев от страха, дрожал, как студень. Ерема убил его. Подьячие, словно зайцы, помчались в толпу, думая скрыться, но были зарезаны улюлюкающим, озверевшим людом. Ерема зычно закричал: