Александр Савельев - Сын крестьянский

Трубецкой опять поклонился царю великим поклоном и, почтительно пятясь, ушел.

Ласковое выражение лица Шуйского сменилось озабоченным. Он обратился к Колычеву:

— Вот что, Александр Васильич! Наладь-ка ты человека верного в стан к Трубецкому. Пусть доглядывает за им. Поет князь сладко, а кто знает, что у него в мыслях? Чванный он, гордыней набит, как торба половой. Ишь как: беспременно-де будет победа!

Шуйский желчно засмеялся, ощерив желтые зубы.

— Будет, да чья? Гилевщики тоже не лыком шиты и не лаптем щи хлебают. Ведом мне их заводила Шаховской: с разуменьем в делах ратных и хитер. Орех сей раскусить надо, а не кичиться ране времени.

Колычев услужливо ответил:

— Государь, не сомневайся! Мною загодя приставлен к Трубецкому один человек. Князь там чихнет, а здесь услышим. Вредности в нем пока не примечаю. Конечно, гордоват, кичлив, а привержен до тебя.

Когда Колычев ушел, Шуйский еще больше посуровел. Старческой походкой ходил по покою, оправил фитиль в зачадившей масляной лампе, набожно покрестился на иконы, сел опять в кресло, отдался течению своих дум. «И за Колычевым следи, за всеми. Истцов, изветчиков, доносителей боле надо! Кто чем жив, что мыслит…»

Ябедников, соглядатаев Шуйский расплодил массу.

Царь устал: все утро слушал, а дьяк Везеницин из Разбойного приказа читал ему запись про гилевщиков, сколько их прошло через приказ за четыре месяца, каких званий, сколько пытано, сколько от пыток умерло, кнутом бито с бережением и нещадно, кто какие давал показания под пыткой и без нее. Последних было очень мало. И знал царь из записи, что нити шли к Димитрию, которого в Угличе давно зарезали. Он снова появился, был убит в Кремле и, по слухам, выявился в Польше. «Снова самозванец за рубежом… Паны не верят, а поддерживают его… Многие руки погреть норовят… Нет, пока не поздно, надо стереть гнездо осиное с земли. Сказывают: у Шаховского еще вор завелся, Болотниковым именуется. Их обоих беспременно уничтожить надо». Царь вдруг вспомнил, что утром шел по двору и дорогу ему перебежала черная кошка. Он верил в приметы, более всего боялся нечистой силы, ведьм, колдунов; держал гадавших ему кудесников.

«Кошка — дурная примета! Ну да я три раза повернулся и обратно ушел…»

Пробежал царь мысленно по темным и кровавым путям жизни своей. «Сколь я трудов принял, чтобы до венца славы добраться! Как вспомнишь, страшно становится! Иван, грозный царь!.. Головы летели с плеч при нем, да еще как! А ведь сколько среди погибших проныр было, хитрен лукавых! Ничто им не помогло. Я же пережил сего великого, но страшного государя. Зело увертлив, прозорлив я. Да и лжи, признаюсь, не гнушался. Сказывал одно, мыслил иное… Вот Борис Годунов… — Пред Шуйским, как живой, встал образ царя Бориса. — Силен был духом, умен! Чуял, что я недруг ему, берег до случая, когда и недруг нужен будет. Много родни моей погибло: сосланы были, казнены. Я же невредим остался, да еще по приказу Годунова ложь на себя в Угличе взял: сказывал, что царевич Димитрий сам-де зарезался…»

Мрачная усмешка сделала зловещим лицо Шуйского. «Когда царь Борис с земного поприща сошел, я, при самозванце, снова душой покривил: призвал его как истинного царя. Пришло время — убили самозванца. А кто во главе заговора стоял? Шуйский, Василий Иванович! И был тут я, аки тигр свиреп, аки змий мудр. И глава заговора содеялся главой государства великого!»

Шуйский, торжествующе улыбаясь, заходил по горнице. Уродливая тень его, отражаясь от лампы на стене, скакала за ним, то сокращаясь, то удлиняясь. «Что делать, без того нельзя. Все дозволено человеку, кой к царству идет, кому венец властелина уготован. А правда? — Шуйский досадливо отмахнулся рукой. — Правдой не проживешь! Правда разная бывает, у одного — одна, у другого — иная. И смерды правду свою ищут, и дворяне служилые… Как найдут ее смерды, тогда мне с боярами да дворянами — могила! А пока стою…»

Шуйский вспомнил Лобное место. «Уж и голова моя на плахе лежала, а простил самозванец! Я уж его после отблагодарил, хе, хе!.. Со смутой только бы расправиться, а тогда я и бояр подтяну, и дворян… Ныне пока приходится уступать… Охо-хо, господи боже мой, царица небесная матушка, сохрани и помилуй раба грешного Василия. Да и то сказать надо: не согрешишь, не покаешься!»

Царь встал на колени перед иконами и начал отбивать поклоны, истово крестясь. Умиление разлилось на лице его.

Через несколько дней войска князя Трубецкого тронулись из Москвы. Двигались по уставу, в походном порядке. Впереди ехали разъезды. За ними артоул — конный передовой полк. Потом шли даточные люди для ремонта дорог. Затем пехота, за ней наряд, обозы. В арьергарде опять пехота. По бокам двигались охранные отряды. Войска вели себя вначале сносно, а потом, как саранча, стали опустошать селения, жечь, насильничать, убивать.

Трубецкой думал: «Все смерды ныне гилевщики да им поноровщики. Надо держать их в страхе. Нельзя им мирволить. Крушить их надо».

Стон стоял кругом. Люди бежали с коровенками, лошаденками, рухлом в леса. Кто спасался, а кто и погибал. И тысячи крестьян потянулись к Путивлю. Повстанцы приветливо встречали их и принимали в свои ряды.

Недалеко от Москвы, в Рузе, в своем маленьком домишке, жил посадский человек Иона Робустов с девятнадцатилетней дочкой Варварой. Она заневестилась, но бедняки были, женихов не находилось, хоть и красивая была девка, чернобровая, черноокая, румяная, кровь с молоком. Да время приспело такое, что не до женихов стало: смута!

Нагрянули отряды Трубецкого. Начались насилия, грабежи. В боярское войско отбирали продовольствие, скот, одежду и силой загоняли людей. Забрали в царев полк и Иону Робустова. Назавтра должен был идти туда…

Вечером отец и дочь сидели на лавке у стола, оба задумчивые. Поснедали. Иона погладил бороду и усы с проседью, взглянул печально на дочку и ее по голове погладил.

— Ну, Варвара, заутра прощевай! Эх, матери нету, покинула нас с тобой на веки вечные!

Оба, пригорюнившись, вспоминали такую же, как дочь, черноокую, чернобровую, только пожилую Феоктисту Робустову; умерла в прошлом году от хвори пятнистой.

— С матерью прожили бы кой-как и без меня, а ныне что ты станешь делать одна-одинешенька…

Варвара заплакала, потом сказала, утерев слезы рукавом красной кофты:;

— Буду жить, а как — не ведаю… Что делать? На паперть ходить стану, милостыню просить. Еще что удумаю. Авось не помру.

Отец вздохнул.

— Тугое житье ныне, тяжелое, голодное.

Он поглядел испытующе на дочь, потом, решившись, начал:

— Ты, дочка, думаешь, что я и взаправду в боярскую, цареву рать пойду? Как бы не так! Нет, дочка. Думал я и ныне твердо решил — к гилевщикам пойду. Там бедному человеку сподручнее. Токмо молчок!