Александр Савельев - Сын крестьянский

— Где родные батюшка с матушкой да женка? Неведомо! Искать их некогда! Эх, горе, горе…

Поклонился он до земли сгоревшей хатке, пошел куда глаза глядят. Проходил мимо старой-старой деревянной церковки. Увидел на куполе колокольни маленькое деревце, запорошенное снегом, и, странное дело, позавидовал:

«Эх, березынька, невеличка! Сколь высоко забралася, от людей далеко. Добро! Ветер дует, обдувает тебя, снег засыпает, а ты растешь да растешь без горюшка… Эх ты, жизнь, жизнь сиротская! Пропадай она пропадом…»

На Мясницкой улице толпился народ. Грамотей, коренастый, русый, с пронзительными глазами детина, только что прочитал вслух найденную подметную грамоту. В ней было сказано:

«Люди русские, безыменные, голытьба, крестьяне кабальные, холопы, казаки, шиши подорожные! К вам речь моя, воеводы Болотникова. Собирайтесь да бейте нещадно князей, бояр, дворян, детей боярских, дьяков — семя крапивное, купцов. Вотчины же, поместья ихни не зорьте, в дым не пускайте. Придет время, и многие из вас получат от царя Димитрия Ивановича боярство, окольничество, дворянство, дьячество. Кои же знатные до нас пристанут, тех беречь, поместья, вотчины, животы их держать сохранны».

Передавали из уст в уста слышанное, спорили, обсуждали.

— Велено бить бояр да дворян.

— Закрепощение мужиков полное ввести думают, окаянные. Снова по пяти ден в неделю от зари до зари надрывайся для их.

— А в остатний день много ли на себя наработаешь?

— Боле тому не быть. Нынче есть кому за народ постоять.

— Все холопы господские должны волю получить.

— Пожечь к ляду вотчины да поместья.

— Дурья голова, ничего ты в той грамоте не понял. Для чего жечь? Али мужикам самим не сгодится? — усмехнулся посадский с виду человек.

— Что же, слова верные! — высказал свое мнение дюжий холоп в малахае-охабне.

— Нишкни, гулевой, назад глядь! — зашипели кругом.

Из-за угла показались стрельцы и двое земских ярыжек.

— Что за шум? — строго спросил стрелец.

Народ разбежался.

— Держи, я его знаю! — крикнул плюгавый мужичонка в лохмотьях — истец, указывая на русобородого детину грамотея.

Стрельцы связали, избили яростно сопротивлявшегося атамана Аничкина. Мелькнуло воспоминание о пропавших родных, о погоревшей хатке. Удар чем-то тяжелым по голове затмил его сознание…

Холоп же в малахае-охабне, уходя вперевалку от опасного места, шептал:

— Хватай не хватай, а слов, кои в грамоте, из души не вырвешь.

Шумит народ вокруг Лобного места.

— Везут, братцы, везут!

Вдали показалась телега, запряженная парой сивок. Правил стрелец. В телеге на соломе сидели три человека без шапок, в сермягах, волосы спутаны. Они держали в руках зажженные свечи. Телега скрипела, осужденные качались из стороны в сторону. Рядом на коне ехал тощий подьячий. Он держал в руке свернутый свиток. Вокруг телеги двигались верхоконные стрельцы. Процессия остановилась около Лобного места. Подьячий поднялся на каменные ступеньки и развернул свиток. Откашлявшись, он начал громко читать:

— «Православные! Слушай! Воры сии отступили от бога и от православный веры и предались сатане и дьявольским чарам. Воры сии супротив великого государя, бояр, дворян во граде престольном метали грамоты крамольные. В тех грамотах указуется от вора Ивашки Болотникова низвержение царства руссийского, убиение именитых людей, без коих Руссии не быти. Посему приговорены людишки сии к лютой казни. Первый из них, Аничкин Петрушка, именующий себя атаманом, вторый — Добронравов Ивашка, третий — Середа Гришка».

— Э, да Гришка-то сдох, язви его в душу! — крикнул стрелец, взглянув на стеклянные глаза осужденного, лежащего в телеге.

Подьячий махнул рукой, и стрельцы поволокли двух мятежников к торчавшим из земли заостренным дубовым кольям на месте казни, между Фроловскими и Никольскими воротами. Истощенные, в кровоподтеках, босые, мятежники еле передвигали ноги: не раз они подвергались жестоким пыткам.

Стрельцы посадили несчастных на колья. Толпа ахнула, заволновалась, многие закрестились. Какая-то женщина жалобно запричитала. Атаман Аничкин, харкая кровью, посеревший, закричал. Далеко разнесся его надрывный, но все еще сильный голос.

— Люди московские! Слушай слово мое… Истинное, предсмертное… Перед богом и людьми. Зовет вас воевода Болотников к жизни справедливой! И я вас, голытьбу, к тому зову в последний час жизни моей… Лгут супо…

В первую минуту подьячий, красный, как бурак, и стрельцы растерялись, не зная, что делать, как остановить речь казнимого. Они не имели права нарушить порядок казни и сразу убить его, тем самым изменив меру наказания. Один из стрельцов догадался и всдал ему в рот пук колючей соломы, взятой с воза. Осужденный не договорил. Страдания его усилились…

В Замоскворечье, на Якиманке, стоял белый каменный дом, приземистый, широкий. Маленькие слюдяные оконца хмуро смотрели на улицу. Крытое крыльцо, дубовая, окованная железом дверь. Подойдет кто-нибудь к дому, и на дворе, за каменной стеной, забрешут на разные голоса псы.

Был уже вечер. В большом низком сводчатом покое сидел за столом хозяин дома, думный дворянин Павел Павлович Зембулатов, приземистый старик, такой же хмурый, как и его обиталище. Рядом с ним сидел дьякон ближней церкви Евтихий Коробов. Круглое курносое лицо его выражало напряженное внимание. Подьячий Богомолов читал грамоту патриарха Гермогена. У него было тощее, испитое, пронырливое личико, острый носик, рыжая бородка, плешь. В лежанке горели и трещали дрова. В покое стояли жарища и духота. Светец на столе горел тускло, в углах притаился густой мрак.

«Вор Ивашка Болотников и все присные его отступиша от бога и православный веры и покоришася сатане и ангелам его, идоша войною на Шуйского, Василия Иоанновича, воистину свята и праведна крестьянского царя, поборителя по нашей православной христианской вере. Людие русские! Ведайте, что грамоты вора сего Ивашки внушают народу черному всякие злые дела на убиение и грабеж, велят боярским холопам побивати своих бояр и жены их, вотчины и поместья им сулят; и шпыням и безымянникам ворам велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити; и призывают их, воров, к себе и хотят им давати боярство, и воеводство, и окольничество, и дьячество.

Не приставайте к злым врагам и разорителям веры и нашим погубителям, не верьте им ни в чем, не устрашайтеся их, дабы не погибнуть от их, яко приставшие ко злому и пагубному совету их».

Подьячий кончил читать, отер красным платком потные шею и плешь. Распаренный дьякон сказал, безнадежно махнув рукой на грамоту:

— Так-то оно так: не приставайте к им. Да они сами к нам пристают, того и жди, что в Москву ворвутся. Тогда лучшим людям конец будет. Всех нас воры повырежут. В Москве великий страх и трепет.