Гор Видал - Сотворение мира

— Мудрый перс употребляет термин «сила», — милостиво ответил за меня Хуань. — «Сила» — вот что держит массы в повиновении.

Несмотря на превосходную пищу, не помню более тревожного обеда. Через меня Хуань бросил вызов своим собратьям. К счастью для жителей Цинь, министры не встретили горьких рецептов Хуаня с ликованием, а сам он не достиг большего, чем был много лет, оставаясь первым среди равных. Но своими попытками преобразований он так изменил жизнь простых людей, что только крушение государства могло спасти их от уготованного Хуанем рабства. Спартанцев, по крайней мере, учат любить свою страну, и страна обеспечивает им хотя бы скотскую жизнь. А народ царства Цинь не любит своих хозяев, если не сказать большего.

Обед закончился общим призывом к небесам о долгой жизни правителю. Я был несколько озадачен страстностью, с какой гости взывали к небесам. Ведь правитель не имел практической власти, и тем не менее при мысли, что он может умереть, министры лили настоящие слезы. Но через три месяца, когда Пин-гун в самом деле преставился, я понял искренность этих слез.

В тот роковой день я проснулся на рассвете от звона колоколов. Потом последовал беспорядочный бой барабанов. По всему городу слышались рыдания.

Я быстро оделся и поспешил во двор, где Хуань как раз забирался в колесницу. Он был одет в лохмотья и выглядел нищим. Возница с плачем хлестнул четвергу лошадей, и колесница тронулась.

Как сказал один из экономов, «властитель умер перед самым рассветом. Говорят, он выпил слишком много вина и позвал евнуха, чтобы тот помог вызвать рвоту. Но вместо вина владыку стошнило кровью. О, ужасный для страны день! О, черный, поистине черный, черный день!»

— Вы так его любили?

— Клянусь небом, да! Иначе каким бы он был «смотрящим на юг»? А теперь его нет.

Эконом разразился рыданиями. Я ничего не понимал. Я знал, что Пин-гун не пользовался популярностью. Более того, он представлял собой всего лишь церемониальную куклу, управляемую шестью семействами. Почему же все в такой печали?

Все прояснилось во время похорон. Я с челядью Хуаня стоял на площади, посреди которой находилась резиденция правителя. Если не считать ряда знамен напротив входа, дом Пин-гуна был ниже дворца главного министра. Знамена означали, что живущий внутри обладает небесным правом. В тот день знамена были черно-красными, очень зловещими. Ни ветерка — плотные полотнища неподвижно повисли под палящим солнцем. Казалось, воздуха просто нет. Я то и дело зевал в рукав и не мог глубоко вздохнуть. Я приписывал это не только жаре, но и тяжелому дыханию десяти тысяч мужчин и женщин, стоящих в торжественной тишине вокруг дворца, от ворот которого не отводили глаз. Хотя народ Цинь можно назвать тишайшим и самым покорным на земле, неподвижность казалась мне тревожной — как перед землетрясением.

Ворота распахнулись. Появился Хуань вместе с государственным советом, за ними двенадцать воинов несли на плечах высокий лакированный паланкин. На верху паланкина лежал умерший правитель. Тело было наряжено в алый шелк и украшено тысячей драгоценных камней. На груди лежал диск из темного нефрита — символ благоволения небес.

Длинная череда рабов вынесла из дворца сундук с шелком, золотые треножники, кожаные барабаны, фигурки из слоновой кости, золоченое оружие, ширмы из перьев и серебряное ложе. Всему этому великолепию предстояло украшать гробницу властителя, и стоимость этих сокровищ захватывала дух. Мне она была известна. Хуань попросил меня сделать такую оценку, чтобы включить сумму в бюджет для представления совету, когда дождутся нового правителя.

В дальнем конце площади Хуань со своими министрами заняли места во главе длинной, в милю длиной, похоронной процессии. За колесницей со знатью восьмерка белых коней тащила фургон. Тело Пин-гуна привязали к доске, и казалось, он сам правит лошадьми. Эффект получился несомненно неприятный. Вещи для гробницы везли в других фургонах вместе с несколькими сотнями дам гарема, которые стонали и рыдали под вуалями.

Колесницы и фургоны больше часа ехали через город к южным воротам. Здесь Хуань принес жертву местному демону и повел процессию по извилистой улице к долине, где под искусственными холмами, сродни тем, что я видел в Сардах, погребены цари.

Совершенно неожиданно какой-то высокий тощий человек пригласил меня в свой покрытый красным лаком фургон.

— У меня страсть к белым людям, — сказал незнакомец. — Когда-то у меня было их трое. Но двое умерли, а третий все время болеет. Вы можете поцеловать мне руку. Я Шэ-гун, родственник последнего циньского гуна, а также правителей Лу и Вэй. Правда, все мы, властители, в родстве друг с другом, ведь наш общий предок — император Вэнь. А вы откуда приехали?

Я попытался объяснить. Хотя Шэ-гун ничего не знал о Персии, он путешествовал по западу больше любого из виденных мною жителей царства Цинь.

— Я год прожил в Чампе, — сказал он мне. — Не скажу, что мне там понравилось. Там или страшная жара, или льет дождь. И люди слишком смуглые, на мой вкус. Я думал встретить там белых, как вы. Но мне сказали, что для этого нужно ехать еще по крайней мере полгода, а мне была невыносима мысль о столь долгом удалении от мира. — Он оттянул мне щеку и внимательно посмотрел на оттянутую складку. — Покраснело! — Шэ-гун был в восторге. — Точно как у моих бывших рабов. Мне никогда не надоедает смотреть, как появляется и исчезает краснота. Как вы думаете, Хуань не продаст вас мне?

— Я не уверен, что я раб, — очень осторожно ответил я.

— О, я вполне уверен в этом. Вы варвар, хотя и не запахиваете платье на левую сторону. На самом-то деле, должно быть, сами знаете. Нам это кажется очень забавно. И волосы должны быть растрепаны. Не надо стараться выглядеть цивилизованным, вы теряете прелесть новизны. Но все равно вы определенно раб. Вы живете в доме министра и делаете все, что вам говорят. Должен вам сказать, вы самый настоящий раб. Не представляю, почему Хуань сам не сказал вам. Очень нехорошо с его стороны, очень нехорошо. Но он очень деликатен. Наверное, ему кажется, что было бы дурным тоном прямо сказать вам, что вы раб.

— Я бы сказал, военнопленный.

— Военнопленный? Война? — Шэ-гун привстал и огляделся вокруг. — Не вижу никаких войск.

Серо-зеленые окрестности выглядели вполне мирно, только похоронная процессия извивалась меж изломанных известняковых холмов подобно беззвучной, бесконечной змее.

— Я прибыл как посол Великого Царя.

Шэ-гуна слегка заинтересовала моя история. Хотя название Персия было для него пустым звуком, Магадху он знал прекрасно. Когда я рассказал, что женат на дочери Аджаташатру, это произвело на него впечатление.