Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный

Князь тоже окончил Училище правоведения, культивировал сперва, даже в частной жизни, традиции второго после Лицея в Царском Селе классического учебного заведения и начинал службу неплохо. Недолго, правда, проработал полицейским стряпчим и уездным судьей в Санкт-Петербурге. Вскоре перешел в Министерство внутренних дел на должность чиновника для особых поручений. С годами получил камергерский ключ и попросил причислить его к Министерству народного просвещения. Но официальная карьера никогда не была главным делом жизни умного, развитого и способного потомка Карамзина. Главным оказалось литературное ремесло, которым он владел блестяще. Княжеская репутация, составленная из разнородных, часто не соответствующих реальности элементов, погубила его творчество в глазах пресыщенных читателей. В советские времена писания Владимира Петровича или замалчивали, или клеймили, не прибегая к доказательствам. А между тем издатель «Гражданина» и нескольких других газет и журналов сам был превосходным автором романов — остросатирических, созданных со знанием основ труднейшего художественного жанра, в России мало из-за цензуры распространенного, — любопытных и достаточно правдивых мемуаров и журналистских корреспонденций, материал для которых он черпал на месте событий. Репортажи из воюющей Сербии — чтение захватывающее и… неожиданное. В неожиданности полезность и для современного читателя, которому не безразличны отношения сербского и русского народов: ведь Белград дважды втягивал Москву в войну.

Вот какой человек воскликнул, завидев Константина Петровича, входящего в приемную залу:

— Наконец-то вы здесь, среди нас! А я заждался!

Взяв Константина Петровича под руку, он провел гостя, плавно раздвигая толпу и огибая сидящих, к стоявшему у белой колонны человеку — немолодому, показавшемуся Константину Петровичу костистым и хрупким одновременно, одетому в зеленоватый сюртук, довольно поношенный, что подчеркивали мягкие складки брюк, тщательно отглаженных, и до блеска начищенная обувь. Франтоватый ее фасон и зеркальный глянец обладали каким-то скрытым смыслом.

— Это мой Достоевский, — сказал восторженно князь, — мой, мой друг! И первое лицо в «Гражданине»!

Достоевский несколько неожиданно для Константина Петровича и порывисто выбросил руку, будто зная заранее, что последует до конца жизни за крепким рукопожатием:

— Господин Победоносцев?! Я весьма наслышан и очень рад. Очень! Не ошибаюсь — Константин Петрович?

Протягивая и задерживая ладонь, сухую, горячую, и, глядя немного снизу вверх, он произнес:

— Давно и с интересом ждал нашего знакомства. Очень, очень рад!

Сердечная тоска, иногда и зло глодала его всю жизнь, а сейчас, на исходе, на исчерпе ее, пользуясь словцом Солженицына, которое к месту и не к месту без ссылки на первоисточник вставляют теперь в прозу и стихи те, кому раньше оно и в голову не приходило никогда, считаясь неинтеллигентным и недостаточно интеллектуальным — простецким, — так вот именно на исчерпе жизни она, эта сердечная тоска, особенно тяготила и уже неотступно завладела им после отставки, после рескрипта, после благодеяний, которые якобы выбил из бывшего воспитанника Витте. Вопли разнузданной толпы и даже булыжник, разбивший стекло, угнетали не так сильно и явно, хотя толпу он с давних пор ненавидел, часто припоминая случай в церкви, когда прихожане сломя голову бросились за святой водой. Как тут обойтись без прочной и решительной власти для поддержания порядка, а власти нынче, как видно, нет.

Самые тяжелые годы припали на конец семидесятых и начало восьмидесятых, когда обстоятельства буквально обрушили на него новые обязанности, резко повернув судьбу и бросив ее в неизвестность. С ним, впрочем, случалось подобное или, вернее, ничего иного и не происходило раньше и в мелочах, и в крупном.

На Литейном зажглись фонари, усеявшие пространство желтыми размытыми пятнами. В точно такой же вечер, после сорокадневного поминовения генерал-адъютанта и шефа жандармов Николая Владимировича Мезенцева, когда он возвратился домой весь под впечатлением проповеди архиерея Амвросия, впервые подумалось о таком свойстве судьбы. Ниточка тянулась в глубину лет, когда Алексей Осипович Ключарев еще носил сан харьковского архиепископа, а он, не забыв о душевном отношении старшего друга, едва ли не первому сообщил ему о предстоящем соединении с милой невестой. Будто бы совсем недавно архиепископ прочил известного московского профессора и правоведа, непременного участника разработки судебной реформы в митрополиты литовские, и вот он жених! Бог указал Катеньку в невесты. Это ли не переворот, это ли не слом судьбы, это ли не внезапность?! Он слушал архиерея Амвросия, и все существо содрогалось от странного и неясного чувства. Никто не знает, что его ждет завтра. Мезенцев не верил, что революционеры осмелятся поднять руку на ближнего. Он не верил, что террор станет основным инструментом борьбы разбойников, не верил, что и на его жизнь посягнут, и первым из шефов жандармов пал от руки презренного кинжальщика, прогуливаясь без охраны по Михайловской площади.

— Члены революционных партий должны убедиться, что мы их не боимся и что мы живем в цивилизованной стране, — часто повторял Мезенцев.

Некто Кравчинский ударил беднягу стилетом иностранного происхождения и уложил на месте. Приехав из цивилизованной Италии, отравленный идеологией карбонариев и пропитанный бакунинским ядом, он спутался с землевольцами и преподал наивным мудрецам из III отделения кровавый урок, а затем преспокойно, никем не остановленный, нырнул обратно в зарубежье, кажется, сперва в Англию, где и продолжил безумные и опасные игры, но не террористические, а политико-литературные. Константин Петрович кое-что из заброшенных в Россию писаний впоследствии прочел.

Пророчества архиерея Амвросия не сбылись, быть может, к счастью. Константина Петровича ждало другое поприще, не менее значительное, и начало ему положила любовь и скорая свадьба. Он всегда боялся расширения судьбы и считал людей, которые стремятся расширить удел свой и распространить судьбу свою, глупцами. Но помимо воли судьба уносила все дальше и дальше от тихой ограды. Он явственно припомнил, какие мысли его охватили в Ораниенбауме теплым летом 1880 года. Гуляя по полюбившимся живописным местам, забираясь в прохладную чащу окрестностей, он думал о будущих трудах своих и спрашивал себя — в который раз! — готов ли к ним? В апреле он стал обер-прокурором Святейшего правительствующего синода. Позже, в том же году, он получил новое назначение — членом Комитета министров. Предшественник граф Толстой стал членом Комитета министров, но лишь по званию министра народного просвещения.