Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный

Что такое Россия без власти? Парламентаризм в Англии возник как результат ее исторического — островного — бытия. Парламентаризм — прекрасная вещь, но можно и нужно ли его законодательным путем внедрить в государственную структуру, ограничив самодержавие, и по мановению волшебной палочки изменить психологию народа? С одной стороны, «западники» считали, что другого пути нет. «Радикалы», знавшие Запад лишь понаслышке, или, в лучшем случае, под эмигрантским убогим углом зрения, вообще предлагали немыслимые формы переустройства. Хотя они и отягощали свой лексикон привычными понятиями и словосочетаниями «народная воля», «дума», «соборность», за ними, за этими привычными будто бы понятиями, прятались окропленные кровью французские термины, выхваченные напрокат из якобинских книжонок. В своих прошлых и нынешних упреках и подозрениях Константин Петрович был недалек от истины. Оставалось теперь подождать у окна на Литейном немного — лет десять с небольшим! Вот почему он давным-давно, как только позволили обстоятельства, вступил в сражение и выиграл последовательно несколько битв: 8 марта и 29 апреля сразу после гибели монарха. Кризис, связанный со вторыми первомартовцами, был разрешен менее болезненно. Чудесное спасение императора и семьи укрепило положение политически, и экономически оправданного строя, и перспектива казалась весьма утешительной. Смерть Александра III после тринадцати лет мирного правления потрясла основы государственной структуры, чертеж которой отчасти — но лишь отчасти! — принадлежал Константину Петровичу. Как бы замыкая круг, он одержал победу и в Николаевском зале, когда Россия услышала из уст нового императора оговорку. Камень свалился с души!

Ныне наступала новая эпоха. Но Константин Петрович в то время был не в состоянии вообразить, чем она завершится. Сейчас, когда Литейный уже давал знать о себе цокотом копыт и звонками конки, Константин Петрович внезапно подумал, что его жесткость и суровость, проявленные в борьбе, объяснялись не злыми качествами натуры, которые ему приписывались газетами, Валуевым или Половцовым, Лорис-Меликовым или Абазой, шептавшимися за спиной, а предощущением разразившейся вскоре катастрофы. Он ее предсказывал, и она настала.

Обер-прокурор дрался за безнадежное дело. Только за одно это стоит с сердечным вниманием отнестись к человеку, который никогда бы не принял тебя, не понял тебя и не посочувствовал бы тебе, хотя кто знает? После всего того, что произошло в России и с ним, и со мной…

Давным-давно в один из своих молниеносных наездов в Москву Михаил Никифорович Катков напросился на аудиенцию у Константина Петровича, прибавив, что желал бы с ним переговорить, но только с глазу на глаз. Закончив жаловаться на игнатьевских — цензурных — сатрапов, он произнес несколько фраз потухшим тоном и потупив взор:

— Вы знаете меня много лет, Константин Петрович, и знаете мои взгляды на самые больные вопросы русской жизни. Во многом они не расходятся с вашими. Во всяком случае, я уверен, что вы не сомневаетесь в моей преданности государю и России. Сколько я потерпел от моей искренности и простодушия, привычки выражаться прямо, без экивоков. Я мог бы сослаться на статьи о польском вопросе, опубликованные в «Московских ведомостях», даже вашего ведомства я касался, не вызвав, между прочим, неудовольствие наиболее крайних элементов в Синоде.

Константин Петрович слушал молча, лишь легким покачиванием головы выражая согласие. Тогда он помог Каткову, избавив «Московские ведомости» от правительственных нареканий. Император внял его аргументам. В другой раз Михаил Никифорович в предсмертное посещение Петербурга прямо пожаловался:

— Меня выставляют защитником евреев. Отнюдь! Сплетничают даже, что в моих жилах течет толика крови гонителей Христа. Но я не защищаю евреев, я защищаю принцип! Одни ограничительные меры до добра не доведут. Нужно избрать иной путь. Ограничения разделяют, а мы нуждаемся в объединении везде и во всем. Даже Федор Михайлович в одном из своих дневников воскликнул: «Но да здравствует братство!» Я очень хорошо это помню. Мне ставят в упрек близость к Циону, но вы знаете, что он один из самых крупнейших физиологов в мире, признанный во всех медицинских центрах. И как мне не поддерживать Илью Фаддеевича, если я был его восприемником? Он стал настоящим христианином, смею вас уверить!

Как обер-прокурор Синода Константин Петрович не имел ничего против выкрестов и понимал роль Циона в развитии физиологии, реально оценивая огромные научные достижения бывшего петербургского профессора, хотя человеческие качества парижского эмигранта и в будущем заклятого врага Витте его раздражали.

— Так о чем же вы хлопочете, дорогой Михаил Никифорович? Чтобы Святейший синод удостоверил: Катков не покровительствует тем, кого называют гонителями Христа? — И Константин Петрович иронически улыбнулся: — Но Синод таких справок не дает.

— Напрасно вы смеетесь надо мной, Константин Петрович. Я чувствую себя ужасно. Европа меня травит. Того и жди запутают в какую-нибудь историю. И у них есть русские покровители, даже в нашем посольстве в Париже. Моя опора во Франции — профессор Цион, и я хотел бы просить вас оказать ему благорасположение. Я привез с собой рукопись его новой книги, которую намереваюсь издать в ближайшем будущем. — И Катков вытащил из распухшего портфеля папку с позолоченными застежками. — Возможно, это мой последний визит к вам!

— Что-нибудь физиологическое? С рассуждениями о религии и Боге? — прищурившись, поинтересовался обер-прокурор. — Вы хотите вызвать у меня доверие и симпатии к автору? Нет уж, увольте!

— Отнюдь не физиологическое! Разрешите мне изложить несколько абзацев? Клянусь, что не буду утомлять вас чтением. Резюмирую кратко, лишь для справки заглядывая в листки, чтобы избежать искажений и не очень отдаляться от оригинала.

Я не стану переводить замечательный ционовский текст в прямую речь Михаила Никифоровича по двум причинам. Читатель теперь весьма требователен, не то что в иные времена, когда герои исторических повествований могли безнаказанно подправлять чужие идеи. Вот почему необходимо прибегнуть к прямому цитированию, чего нельзя сделать — мы слишком далеко ушли бы от описываемого сюжета. Прибавлю, что автобиографические тонкости у Циона требуют четкости и точности, а этого трудно добиться в прямой речи, где краткость есть главное и непременное условие при передаче информации, с одной стороны, а с другой — особенности характера персонажа обязательно повлияют на содержательный аспект, не могут не повлиять. Прямая речь, как источник информации, быстро устаревающий прием, если уже не устаревший. Это последнее и есть вторая причина. По-моему, я ни в коей мере не нарушаю избранную в самом начале художественную стилистику.