К. Осипов - Дорога на Берлин

Генерал-лейтенант Суворов измышлял самые хитроумные способы, как бы доставать провиант под квитанции, оплачиваемые потом в Петербурге, не нарушая в то же время директив Конференции о политичном обращении с населением. В помощь себе он взял из главной квартиры нескольких офицеров, показавшихся ему наиболее пригодными для такой деликатной миссии. Среди этих офицеров был и Шатилов.

Петербург, шумные балы, разговор с великой княгиней — все это уже быльем поросло. Бешено скача из столицы с рескриптом о противодействии сепаратистским попыткам Пруссии, Шатилов чувствовал, что с каждой верстой весь этот мир блеска, мишуры, интриг и хитросплетений словно расплывается в морозной дымке, становится призрачным, и все, что еще день назад казалось таким важным, уже начало терять цену. Иногда только с сожалением вспоминал он о неразоблаченном Тагене, да попрежнему неотвязно ныла где-то на самом дне сознания, в сокровеннейшем уголке души, мысль об Ольге. Но власть над ним уже приобрела та жизнь, с которой он за год успел неразрывно сродниться.

Он понял, что в столице все время тосковал по этой жизни, по армии, по трудностям и постоянной новизне походов, по солдатским песням, то унылым, то безудержно залихватским, по волнующему напряжению битв и по суровой, мужской боевой дружбе.

В главной квартире многое изменилось. Салтыков болел, и его часто и подолгу замещал Фермор. Алексей Никитич отдавал должное опытности и предусмотрительности Фермера, но не мог побороть антипатии к нему. Он мирился с тем, что у Фермора не было широты кругозора и горячей веры в русское оружие, которые так пленяли в графе Петре Семеновиче, но он не мог простить Фермору его холодного педантизма и постоянной заботы о прусских жителях в ущерб русским солдатам. Поэтому Шатилов был даже рад, когда генерал-лейтенант Суворов вытребовал его к себе.

Все лето он провел в разъездах, закупая муку, овес и картофель; ранней осенью Суворов послал его с рапортом к главнокомандующему. Сделав доклад, Шатилов тотчас же пустился на розыски своего друга, как ребенок, радуясь предстоящей встрече, Он нашел его только вечером, завертел, закружил в объятиях.

— Пусти, ошалелый! — отбивался Ивонин. — У меня дела еще.

— Эва! Завтра на заре я уезжаю, так уж эту ноченьку твои дела подождут.

— Ин ладно.

Они вышли на высокий берег, окаймленный густым тёмным кустарником. Под ногами шуршал разметанный багрянец листьев. По черной реке катилась светлая дорожка.

— Одер, — задумчиво сказал Ивонин. — А у славян издревле Одрой сия река прозывалась. Уже и забыто, что во всех сих местах славянские племена жили и на костях их пруссы свое благополучие воздвигли.

— Да еще и тем недовольны. Снова хотят славянские земли заглотнуть.

— На сей раз не выйдет… Одначе рассказывай.

Выслушав Алексея Никитича, он вздохнул.

— Вечно та же история. Тотлебен да Корф стращают, что нас же в Европе северными варварами звать будут, Фермор их в сем поддерживает; в результате русские солдатушки и кровь льют и голодные ходят, а прусские бауэры мошну набивают. Запрошлую неделю консилиум в главной квартире был…

— А кто нынче в ней состоит? — перебил Шатилов.

— Генерал-квартирмейстером [33] Должность, соответствующая начальнику генерального штаба. Штофельн, начальник артиллерии — Глебов, начальник инженеров — Муравьев, штаб-доктор — Кульман, главный провиантмейстер — Маслин. Да что в них толку при Ферморе! Крепка тюрьма огородою, а рать — воеводою. С Петром Семенычем они вовсе по-другому толкуют.

— Что же он? Совсем занемог?

— Борется с недугом. То сдаст командование Фермору, то снова, чуть полегчает ему, в должность вступит, хоть иной раз и в великом жару… Так вот на консилиуме заслушаны были доклады товарищей твоих по провиантмейстерской части: офицеров Корсакова, Груздавцева и Бока. Все то ж показали, что от тебя сейчас слышу, а толку чуть.

Они помолчали.

— О чем же еще главная квартира суждение имела?

Ивонин оживился.

— Еще о хлюсте этом, о Тотлебене. Уже его и Фермор не стал переваривать. И то сказать: в его отряде завелись многие женщины, тащат с собой разного скарбу. До того дошло, что некоторые офицеры в неприятельский лагерь на пароль ездили и там шнапс с зейдлицевскими молодчиками пили. Фермор назначил было заместо Тотлебена генерала Еропкина. Но разве этакого объедешь! Тотлебен в Петербург кляузу настрочил, и все попрежнему пошло.

Издали донеслась солдатская песня. Голоса звучали стройно, ладно.

— Славно поют, — промолвил Шатилов. — В одной тюрьме сидеть, в одном полку служить — споешься.

Песня гремела:

Пенье неожиданно оборвалось, и чей-то тонкий голос надсадно зачастил:

— Это уж не иначе, как со столичным образованием, — засмеялся Ивонин. — Должно, служил допрежь в камердинерах. Пойдем-ка к ним, Алексей.

Когда они подходили к костру, вокруг которого сидели и стояли солдаты, тот же надсадный голос рассыпался быстрой скороговоркой:

— Тьфу! Уймись, дурень! — с сердцем сказал кто-то.

Вокруг засмеялись на разные лады.

— Ай да Емковой!

— Емковой! — приостановился Шатилов. — Это не тот, что у покойного Микулина служил?

— Тот самый. Сейчас он, в свой черед, канониром при гаубице. Мужик — что золото. Да вот сам посмотришь. Емковой, поди-ка сюда! — крикнул он, выходя на свет.

Солдаты нестройно поздоровались: по тому, как многие из них заулыбались, Шатилов понял, что его друга здесь хорошо знают и любят.

— Чего изволите, вашбродь? — не спеша приблизился Емковой.

— Вот премьер-майор интересуется, как живется тебе.

— Благодарствуем на этом. Только какое же солдатское житье? Известно: под голову кулак, а под бока и так.

— Я Евграфа Семеныча знавал, — тихо проговорил Шатилов. — Не забыл, поди?

Емковой истово перекрестился.

— Царство ему небесное! Вовек не забуду. Голубиной души человек был, и антилерист знатный: он меня обучил бомбардирскому делу.

— Ты все еще в Углицком полку?

— Никак нет! Во втором Московском… Нас оттуда, почитай, с полсотни сюда переведено.

— Надоело тебе, небось, по чужой земле таскаться?

— А то… Сейчас, вашбродь, сенокосица. Стоги-то духовитые, теплые. Как подумаешь, — эх, мать честная!