К. Осипов - Дорога на Берлин

Орлов тряхнул волосами и вышел на середину. Первого противника он швырнул на лопатки через одну минуту. Со вторым, таким же, как он, великаном, ему пришлось повозиться дольше. Казалось, весь дом дрожал от исступленного шатания двух огромных напруженных тел.

— Четыре минуты, — объявил Барятинский, когда схватка закончилась.

Орлов, тяжело дыша, поднялся с ковра. На лбу его надулась синяя жила. Взгляд стал томным. Он с неопределенной улыбкой озирался по сторонам и вдруг пристально посмотрел на Петра. Тому стало страшно. Нижняя челюсть его вдруг отвисла и начала дрожать.

— Я пойду, Алексей Григорьевич, — произнес он, — мне неможется: геморрой зело мучает.

Орлов раскатисто засмеялся.

— Ин, ладно, ребятушки, на сегодня хватит. Вишь, бывшему государю не нравится затея наша. Пойдем, Петр Федорович, поснедаем, авось, за рюмкой вина пройдет геморрой твой.

Настигнув Петра, Орлов подхватил его под руку и без усилия повлек с собой в столовую.

Барятинский последовал за ними.

Петр почувствовал вдруг приступ бешеной злобы.

— Пусти руку мою, смерд! — крикнул он, брызгая слюною. — Ты с мужицким отродьем дерешься, а потом государя твоего касаться смеешь.

— Это кто же смерд? — тихо переспросил Орлов, выпуская Петра и на шаг отступив от него. — Ты слышал, Барятинский?

— Это он всех, кто не из Голштинии, смердами считает, — прошипел Барятинский.

— Холоп! Schwein! [46] Свинья (нем.). — завизжал Петр и вдруг длинными скачками пустился бежать по коридору.

— Федька, хватай его! — гаркнул Орлов.

Барятинский метнулся к Петру, уцепился за полы и покатился вместе с ним на пол. Орлов двумя прыжками подскочил к ним и, крякнув, навалился на Петра своей огромной тушей. Петр слабо застонал, забился… Барятинский, отвернувшись, дрожащими руками чистил камзол.

Через минуту Орлов привстал на колени и медленно поднялся.

— Готов, — сказал он глухо. — Надобно его перенести да лекаря потом позвать…

В тот же день нарочный из Ропши привез Екатерине пакет. На листке серой с жирными пятнами бумаги Алексей Орлов писал прыгающим почерком: «Матушка! Готов итти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Матушка, его нет на свете. Он заспорил за столом с князем Федором, не успели мы разнять, а его уж и не стало. Сами не помним, что делали. Свет не мил: прогневили тебя и погубили души навек».

Это было лучшее разрешение мучившего всех вопроса: она давно знала, что мешающий зуб нужно удалить. Но надо было отклонить от себя всякие подозрения. Первоначально это показалось ей невозможным.

— Убийство Петра роняет меня в грязь, — сказала она Панину.

— Теперь бесполезно о покойном государе жалеть, — ответил старый дипломат.

Екатерина задумалась.

— Вы правы, — произнесла она. — Надо быть твердым в своих решениях; только слабоумные нерешительны.

Был выход: обвинить Алексея Орлова с приспешниками, свалить на них всю вину. Но это значило сразу подорвать доверие к себе у всех приверженцев, подрубить сук, на котором сидишь. Здравый смысл не позволял ей этого сделать: она только начинала игру и с политической дальновидностью рассчитывала свои козыри.

В Александро-Невской лавре было выставлено тело скончавшегося от приступа геморроя императора. На нем голубой мундир голштинских драгун; на шее — широкий шарф. Лицо черно, как у пораженных апоплексическим ударом. Но всматриваться было некогда: дежурные офицеры торопили проходивших, не позволяя останавливаться у гроба.

Когда воцарился Петр III, в Берлине вздохнули свободно. Россия заключает военный союз, посылает вспомогательный корпус, — чего ж лучше! Казалось, вдруг предстала возможность повернуть колесо фортуны!

Но прошло недолгое время, и Петр III сошел со сцены.

— Parbleu! Он дал свергнуть себя, точно ребенок, которого отсылают спать! — в бессильной ярости кричал король.

Корпус Чернышева отозван, военный союз расторгнут. Видимо, правительство Екатерины II возобновит войну, а ресурсов больше нет. Все израсходовано. Пруссия бедна, как церковная мышь. Не на что больше нанимать ландскнехтов. Немецкие князья не верят больше в долг; они предпочитают продавать своих рекрутов, схваченных во время облав, в заморские страны, которые платят наличными. Ландграф Гессенский продал Англии для посылки в Америку семнадцать тысяч солдат за три миллиона фунтов стерлингов, не считая вознаграждения за убитых и раненых. Где же Пруссии достать такие деньги! Она и без того вся в долгах. По пословице — в долгу, что в море: ни дна, ни берегов.

Нет даже маленьких утешений, помогающих сносить большую неудачу: не стало Тотлебена, так ревностно служившего Пруссии, нет больше Пальменбаха.

Король стал неузнаваем. Щеки его ввалились, кожа на лице посерела. Куда девалась его былая ироническая шутливость! Всегда злой, придирчивый и жестокий, он был теперь настоящим пугалом для своих приближенных. Он не писал более экспромтов. Если ему случалось провозгласить философскую сентенцию, то это всегда была мрачная философия, горькая, поздняя мудрость промотавшегося игрока.

— Проводить весь век в тревогах — значит не жить, а умирать по нескольку раз в день, — сказал он как-то Варендорфу.

Тот посмотрел на него с угрюмым сочувствием и отвел взгляд. Фридрих понял: Варендорф винит во всем его самого. Что же, может быть, он и прав.

Иногда его схватывал внезапный пароксизм лихорадочной деятельности. Он писал указы, устраивал смотры, составлял фантастические планы, в которые и сам не верил. Он объявил общий набор в армию пруссаков, способных носить оружие. Он насильно записывал в полки пленных, заставляя их приносить присягу. Вербовщики Колигнона наводнили все немецкие государства. Были разработаны новые уставы. Впредь запрещалось открывать по неприятелю картечный огонь с дистанции в шестьсот шагов, как то обычно делали прусские бомбардиры; требовалось подпустить неприятеля на полтораста шагов.

Но вскоре энергия короля угасла. Где уж было требовать стрельбы на полтораста шагов, когда его солдаты с каждым днем сражались все хуже! Обещание награды потеряло силу, так же как и угроза наказания. Точно в самом воздухе носились зачатки неверия и сомнения, тяжелое и грозное предчувствие катастрофы.

Он и сам так думал. Он был уже не тот, что прежде; всегдашняя кичливая самоуверенность покинула его. Однажды ночью, в минуту откровенности с самим собой, он записал: «В молодости я был ветрен, как жеребенок, и вдруг стал медлителен, как Нестор. Правда, я и поседел за это время, высох с горя, изнурен немощами, — словом, годен разве на то, чтобы меня бросили собакам».

— Je suis bien pour être jete aux chiens, — повторил он по-французски последнюю фразу.