Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр)

— Где Клозель?

— Трудно сказать, помещаете ли вы трактир «Золотая голова» в верхнем или в нижнем конце этой улицы? Полагаю — в верхнем, потому что водосточная канава течет в противоположном направлении. Во всяком случае, господин Клозель минуты две тому назад исчез, убежав из трактира по течению канавы.

Ален вскочил, подняв свисток.

— Опустите его, — продолжал Ромэн. — Клозель вас обманул. Надеюсь только, — прибавил он с едкой улыбкой, — что вы уплатили ему недействительным векселем.

Но Ален не сдавался.

— По-видимому, или вы упустили из виду одно маленькое обстоятельство, мистер поверенный, или вы смелее, чем я думал. Теперь англичане еще не пользуются слишком большой популярностью в Париже, а этот квартал не отличается особенной совестливостью. Свист, восклицание: «Вот английский шпион», и двое англичан…

— Скажите «трое», — прервал его мистер Ромэн и пошел к двери. — Пожалуйста, мистер Берчель Фенн, пожалуйте сюда.

Тут позвольте мне сказать «довольно». На свете существуют такие жалкие положения (по крайней мере, я нахожу это), о которых нельзя писать; к их числу я отношу положение пораженного Алена. Может быть, британская справедливость Ромэна плохо мирилась с тем оружием, которое он так неумеренно пустил в ход. О Фенне я скажу только, что этот мошенник прошел в дверь с таким видом, точно собирался выполнить гражданский долг, которого не выполнил раньше только в силу неблагоприятных обстоятельств. Он склонялся перед Романом, державшим его в руках и знавшим о всех его низостях, и с полной готовностью жаждал донести на своего сообщника — предателя. При таких условиях, я уверен, он донес бы на свою собственную мать! Я видел, что сильный рот Деджона двигался как челюсти бультерьера, стоявшего над хитрой мышью. Ален не мог ничего сделать, находясь между этими двумя людьми. Не в первый раз в течение этой истории я невольно становлюсь на его сторону, движимый сознанием варварства нападения.

По-видимому, благодаря Фенну, Ромэн напал на след; мошенник скрыл часть улик и теперь, точно человек, вовлеченный в проступок другими, желал сказать все джентльмену, согласному забыть прошлое. И вот, когда мой кузен был совершенно уничтожен, я отпустил Фенна и перевел разговор на деловую почву. В конце концов, Ален отказался от всех своих притязаний и согласился получать по шесть тысяч франков в год. Ромэн взял с него обещание никогда не появляться в Англии, но ввиду того, что моего кузена арестовали бы за долги в первые же сутки его пребывания в Дувре, я нахожу, что это было напрасно.

— Хорошая работа, — сказал адвокат, когда мы вдвоем вышли на улицу.

Я промолчал.

— А теперь, мистер Анн, если вы сделаете мне честь и согласитесь пообедать со мной, например, у Тортони, не зайдем ли по дороге в мой отель «Четыре времени года», там, за ратушей, и не прикажем ли приготовить для нас коляску и четверню?

Теперь представьте себе, как я на крыльях любви летел к северу с балластом, который изображал собою Ромэн. Однако взбираясь в коляску, этот почтенный человек потерял свой сурово важный вид. Он сиял от торжества (что было так простительно) и, как я заметил в полусумраке, время от времени улыбался про себя, задерживал на мгновение дыхание, потом отдувался с воинственным видом. Заговорил он после Сен-Денийской заставы и, судя по его беседе, теперь никто не узнал бы, что он адвокат. Он откидывался на спинку коляски с видом человека, подписавшего европейский мир и славно пообедавшего по окончании дел. Помахивая зубочисткой, Ромэн критиковал укрепления и долго с насмешкой толковал об отречении императора, об измене герцога Рагузского, о намерениях Бурбонов и характере Талейрана, пересыпая все это анекдотами, может быть, не вполне исторически верными, зато очень забавными.

Мы мчались через Лашапель, когда он, вынув табакерку, протянул мне ее и сказал:

— Вы молчаливы, мистер Анн.

— Я ждал хора, — был мой ответ. — «Царствуй, Британия! Британия управляет волнами, и британцы никогда, никогда, никогда…» Начинайте же!

— О, — ответил он, — и я надеюсь, скоро эта песня станет для вас родной.

— Погодите. Я видел, как казаки вошли в Париж, как парижане украшали своих пуделей орденами Почетного Легиона. Я видел, как они подняли на вандомскую колокольню негодяя, чтобы он ударил по бронзовому лицу героя Аустерлица. Я видел, как вся зала большой оперы аплодировала толстому малому, который пел хвалы пруссакам… на мелодию «Vive Henri Quatre!». Я видел на примере Алена, на что способны люди лучших родов Франции. Я видел также, как крестьяне-мальчики, недоспевшая жатва последних наборов, падали скошенные выстрелами, все же поднимались на локтях, крича «ура» в честь Франции и в честь человека в сером. Без сомнения, с течением времени, мистер Ромэн, эти малые сольются в моей памяти с более благородными людьми, и я не буду отличать их матерей от дам, сидевших в зале оперы; со временем я увижу себя мировым судьей и депутатом от графства Букингем. Я выбираю себе новую отчизну, как вы мне напомнили и, клянусь, во Франции для меня нет места; но ради нее я бился и нашел нечто, что лучше ее… нашел в тюрьме моей новой страны… Итак, повторяю: погодите.

— Тс, тс, — был его ответ, когда я стал ощупью искать трут и серные спички, чтобы снова зажечь свою сигару. — Вы должны попасть в парламент. У вас есть дар слова.

Близ Сен-Дени Ромэн стал менее разговорчив, а немного позже, надвинул на уши свою путевую шапочку и уселся поудобнее, чтобы заснуть. Я сидел рядом с ним и не спал. Весенняя ночь веяла холодком. От наших лошадей шел такой пар, что туманная дымка стояла между мной и форейторами. Там, вверху, над черными остриями тополей, стройно двигались войска звезд. Я отыскал Полярную звезду и под нею созвездие Кассиопеи, которое горело также над крышей Флоры, моего путеводного небесного светоча, цели моих стремлений.

Эти смягчающие размышления заставили меня задремать, но к своему изумлению и досаде я проснулся в крайне нервном расстройстве. Моя тревога все росла; мистер Ромэн провел со мной тяжелые часы между Амьеном и берегом. Вместо того, чтобы обедать или завтракать, я присутствовал при перекладке лошадей, я метался по коляске как рыба на сковороде. Я проклинал медленность нашего движения, насмехался над табакеркой адвоката и, когда мы подъезжали к пескам Кале, чуть не вызвал его на дуэль из-за его методической манеры нюхать табак. По счастью, судно уже приготовилось в путь, и мы поспешно взошли на его палубу. Нам удалось занять две отдельные каюты на ночь и, очутившись в своем помещении, я точно погрузился в духовную освежающую ванну, в которой волны прилива смыли с меня раздражение. Я походил на чисто выстиранную, выбитую ветошку, повешенную на веревку сушиться под веянием ветра. Среди утренней мглы мы подошли к Дувру. Тут Ромэн приготовил для меня неожиданность. Когда мы причаливали к берегу, я в толпе носильщиков и зевак увидел Роулея. Уверяю вас, в эту минуту бледные утесы Альбиона приняли для меня розоватый оттенок. Я чуть было не бросился ему на шею. Честный малый в безмолвном восторге коснулся шляпы и широко улыбнулся. Впоследствии он мне сказал: «Я мог или совсем молчать, или кричать ура». Он схватил мой чемодан и проводил нас в отель, куда мы попали к завтраку. По-видимому, в ожидании нашего прибытия Роулей коротал время, трубя по всему Дувру о том, какие мы важные особы; хозяин гостиницы, низко сгибаясь, встретил нас на крыльце; мы вошли в отель среди такой почтительной тишины, которая могла бы польстить самому герцогу Веллингтону, слуги же, мне кажется, стали бы на четвереньки, если бы это не мешало им как следует выполнять их обязанности. Я наконец почувствовал себя «персоной» — крупным английским землевладельцем. Я даже постарался придать своему лицу выражение, присущее людям этого класса, когда, закусив, мы прошли мимо двух рядов склоняющихся слуг к двери, перед которой стоял наш экипаж.