Джон Бэнвилл - Кеплер

Долго он лежал, качаясь между сном и явью, сложив руки на груди. Билась об оконное стекло незадачливая муха, как сложная машина, выполняющая хитрую работу, а где-то вдалеке корова мычала жалостно, звала теленка, верно, которого увел пастух. Странно, как утешны, уютны эти звуки, хоть сами по себе заряжены страхом и тоской. Как мало мы чувствуем! Он вздохнул. Рядом шелохнулся младенец, лепеча во сне. Годы уходят, годы падают, как в колодец веревочные петли. Под ним была темнота, похожая на воду. Он будто сделался опять ребенком. Вдруг, как статуя, глянувшая с дороги в окно проезжающей кареты, встал перед ним дед Себальд, куда моложе и сильней, чем помнил его Иоганнес. И другие тоже, целой галереей, сильные, застывшие, смотрели на него, вниз. А он все глубже погружался. Вода была теплая. Потом в багровой тьме что-то сильно, медленно забилось.

Осоловелый, отуманенный, не зная, на каком он свете, он пытался удержать остатки сна. В детстве, когда так вот просыпался в невыразимом страхе, Иоганнес лежал не шевелясь, внушая воображаемому зрителю, что он не совсем проснулся, и, бывало, удавалось волшебство, и он опять проваливался в лучший, сонный мир. Теперь этот фокус не удастся.

Оно-то ему и снилось, детство. И вода. Почему так часто снится ему вода? Барбары уже не было рядом, опустела и каталка. В окне висело солнце. Он встал, постанывая, сполоснул из ковша лицо. Потом застыл, наклонившись, глядя в пустоту. Что он тут делает, в материнском доме? Ах, где ни быть — всё та же была б морока. Что он такое? Мешок с протухшим мясом в выморочном мире. Пробовал убедить себя, что это вино и тяжелый сон так действуют — не очень удавалось. Что действительней, что существенней — неотменимое насилье повседневности или голая эта беззащитность?

Как-то в детстве, летом, встав чем свет, он смотрел, как снаружи по кухонному окну ползет улитка. Вдруг со странной живостью застигла та минута: солнечный, промытый сад, роса, розы над обветшалым нужником, и эта улитка. Что заставило ее забраться так высоко, какое невозможно синее, отображенное в окне видение полета? Тот мальчик давил улиток, наслаждаясь треском, тоненьким писком, он выискивал их, собирал, выменивал, но прежде никогда по-настоящему не видел. В щедром объятии прильнув к стеклу, она выказывала взгляду зеленовато-серое кружево своего испода, тогда как голова, отпрянув от окна, слепо моталась из стороны в сторону, прядая рожками, как ощупывая огромный воздух. Но всего интересней было то, как она ползла. Он мог ожидать отчаянных содроганий, а видел только мелкие, ровные волны, прокатывавшиеся вверх вдоль тела, как видимые биенья сердца. Эта размеренность, невольная эта красота совсем сбивала с толку.

И ведь сразу после он начал замечать мух, мошек, муравьев, жуков, долгоножек, в сумерках бессильно щупавших подоконник, их невозможно тонкие тельца, и призрачные крылья с изображеньем небывалых карт — они-то зачем, эти крохи, чья жизнь скорей похожа на неловкое умирание? Мир менялся, тек: не успеешь заметить его частицу, а уже она становится чем-то совсем иным. Прутик выпускает липкие злые крыльца, вздрогнет, толкнется и летит; медный, багряный лист, лежащий на пестро-золотой тропе, обернется бабочкой, пьяной, ошалелой, — с крыл глядят удивленные глаза, тельце цвета засохшей крови. Плохое зрение усугубляло неразбериху. Границы расплывались, и непонятно было, где живое сдалось растительной природе. Подсолнухи, поворачивающие лица к свету, — они живые? и если нет, тогда что значит — быть живым? Только звезды, уж это знал он точно, мертвы, но вот они-то, в искристом своем хороводе, его пронзали острым чувством жизни.

Он отряхивался, как мокрый пес. Мощный зевок ворвался в мысли, раззявив ему челюсти так, что за ушами скрипнуло, и, когда Регина сунула голову в дверь, она увидела, как он, качаясь, жмурясь, стоит, разиня рот, будто сейчас вот грянет лихую песню.

Он смотрел на нее сквозь слезы и улыбался.

— Мамаша меня послала тебя будить, — она сказала.

— А-а.

И почему, дивился он, почему этот чистый взор всегда его так радует; и почему всегда он кажется знаком доверия, поддержки? Она была как дивное, загадочное творение искусства: стой себе и смотри с задумчивой улыбкой, не размышляя о замысле творца. Рассказывать ей о том, что чувствуешь, — напрасные потуги: как с картиной говорить. Замкнутость, с детства его озадачивавшая, теперь преобразилась в ровную, тихую безмятежность. И — никакого сходства с матерью. Высокая, очень светлая, узкое, сильное лицо. Странно — бывало, он с жалостью и умиленьем узнавал в ней черты покойного отца, которого не видел никогда. И ведь хорошенькая была бы, считай сама, что это стоит хоть малейшего труда. В свои девятнадцать она порядочно знала по латыни, понимала в математике — сам с нею занимался. И она читала его работы, правда, суждений не высказывала, да он и не просил.

— Ну а еще, — сказала она, переступив порог и затворяя за собою дверь, — еще я хотела с тобой поговорить.

— Да? — И отчего это он встрепенулся? Обоим сделалось неловко. Сесть было не на что, разве на постель. Подошли к окну. Внизу был сад, а дальше пустырь, и на краю утиный пруд и вяз. Светило солнце, бежали облака. Кто-то шел через пустырь, ведя за руки двоих детей. Кеплер, не вовсе отряхнувший остатки сна, хватал за край еще одно убегавшее воспоминание. Как на том пруду, когда-то, давным-давно, пускал бумажный кораблик и как отец вот так же летним вечером вел за руки его и Генриха… И тут как раз, будто все это хитро подстроено, три фигурки остановились у грязной кромки пруда, линзы нашли фокус, он узнал Генриха, Сюзанну, мальчика. Он засмеялся.

— Смотри, кто это там, а мне-то вспомина…

— Я замуж выхожу, — Регина перебила и быстро, остро на него глянула с неуверенной улыбкой.

— Замуж… — отозвался он.

— Да. Его зовут Филип Эхем, и он из благородной аугсбургской семьи, посланник при дворе курфюрста Фридриха… — и осеклась, вздернула брови, как бы пробуя звонкие титулы на вкус. — Я вперед тебе сказать хотела, до того как…

Он кивнул.

— Да.

Его будто за веревочки дергали. Где-то, очень далеко, детский смех летал над пустырем. Вот им достанется от Барбары, если промочат ноги. Помешательство у нее — мокрые ноги, их все больше, этих помешательств. У Регины над головой, в дальнем углу потолка, качался зернисто-черный паук.

— Эхем, говоришь.

— Да. И он, конечно, лютеранин.

Он прятал от нее лицо.

— Понятно.

Он ревновал.

О, до чего же, до чего же странно: самого себя обескуражить; ужаснуться, но не удивиться. Где прежде была одна сплошная нежность — пусть подозрительно тяжелая — и порою смутное томление неведомо по ком, вдруг встало в сердце живое существо, совершенное во всех частностях и даже наделенное прошлым, мигая на свету, подергивая все еще не обрезанную пуповину. Всегда в нем пряталось и вот — тишком, украдкой — воплотилось. Ну и что прикажете с этим делать — с непрошеной богиней, в зубчатой раковине выброшенной невинным морем? Да что ж тут будешь делать, кроме как криво усмехаться, чесать в затылке, коситься на окно, прикидываться Генрихом, бубнить: