Юрий Щеглов - Малюта Скуратов. Вельможный кат

— К довершению измены называешь ливонский город Вольмар областию короля Сигизмунда и надеешься от него милости, оставив своего законного, Богом данного тебе властителя. Ты избрал себе государя лучшего! Великий король твой есть раб рабов: удивительно ли, что его хвалят рабы? Но умолкаю… — Иоанн откровенно любовался собой: он вполне мог составить послание Курбскому и сам — разве ему кто-нибудь когда-нибудь был нужен? нет, никогда! — Соломон не велит плодить речей с безумными: таков ты действительно!

Привычка несогласных объявлять сумасшедшими не от Иоанна пошла и не на нем закончилась. С дорюриковских времен владетельные князья объявляли соперников и оппонентов лишенными разума.

— Писано нашея великия России в царствующем граде Москве, лета мироздания 7072, июля месяца в 5 день.

Иоанн глубоко вздохнул и рывком поднялся с кресла. В окне сияло солнце. На небе — ни облачка, ни даже легкой туманной дымки, столь свойственной жаркой погожей поре. Дышалось свободно и привольно. Он окинул взором притихших присутствовавших. Вечером на пиру он их одарит, но не сейчас. Сейчас он выйдет из горницы и не обернется, оставив не соратников, не придворных, не сподвижников, а именно присутствующих при нем в состоянии близком к ужасу, с недоумевающими и смущенными полуулыбками на лицах.

Театр Иоанна, отобравшего у славного деда кличку Грозный, обладал редкими и неповторимыми особенностями, которые мог бы понять и объяснить только его далекий наследник, чуждый по крови, но не чуждый по духу.

Содеянное — эта великая и знаменитая в будущем эпистола — принадлежит ему и никому больше.

Лишь Малюта последовал за властелином в мертвом молчании и без зова. Теперь Иоанн с ним не расставался, отпуская редко на Берсеневку к жене и детям. Ночью Малюта спал поблизости — на покрытом ковром топчане. Похожий поставили и в сенях царицы Марии. У Иоанна не существовало интимных тайн от Малюты.

Фигура царя таинственным образом отбрасывала двойную тень и при солнце — единственном источнике освещения.

Кого только не притягивала Москва! И какие только слухи в ней не роились! Она была набита ливонскими эмигрантами и европейскими авантюристами неизвестного и непонятного русским происхождения. И под какими только предлогами они не просачивались в столицу Московии! И отчего только не оставались в своем фатерланде — в благословенной Германии и Швеции, будто бы богатых и свободных странах! Разве там не нужны были мастера-оружейники, рудознавцы, лекари, золотоискатели, юристы и толмачи?! А видно, не нужны, коли слетались сюда, как мухи на мед, ругательски притом ругая пригревшую их землю. Кое-кого, правда, привозили насильно, взяв в плен, но в плен-то брали вдали от немецкой, шведской или какой-нибудь другой родины.

В многочисленных московских слободках — за Яузой на Болвановке и за Москвой-рекой в Наливках — можно было встретить и простых наемников — рейтар и ландскнехтов, безымянных персонажей любой драки, и военных инженеров вроде Николауса, который помог заложить бочки с порохом под стены Казани, и командиров целых отрядов с фамилиями чужими и подозрительными для русского уха. Ну можно ли доверять какому-нибудь Францбеку?! Какой резон шотландскому стрелку жизнь отдавать за московские интересы?! Врачей было особенно много среди чужеземцев. Лекарь каждому нужен, и медицинские услуги стоят дорого. Звон злата привлекал сынов туманного Альбиона, а уж о немчинах и говорить нечего. Кишмя кишели! Гонцы боярские в слободки летали тучами, и так наловчились, что не путали Роберта Якоби с Арнульфом Линзеем, а Адриана Кальба — с Фромгольдом Ганом, Франциска Черри — с Генрихом Штальбрудером, хотя от хозяев получали весьма приблизительные ориентиры.

— Вези того, кто снадобья дает сладкие!

И холоп отправлялся бегом во все лопатки к Елисею Бомелию — вестфальцу, по мнению одних, то есть немчину, или англичанину, по мнению других. Лекарь Бомелий тут же ехал в боярские хоромы, обстукивал и обслушивал страдальца, получая мзду и оставлял лекарства. Потом говорили, что и отраву мог по чьему-либо наущению подложить.

Разная публика здесь вертелась, постепенно обживаясь и врастая в русскую жизнь. Иные и знаменитыми стали, как Иоганн Таубе и Элерт Крузе, но немногие сохранили привязанность к новой родине, преувеличивая ее недостатки и преуменьшая полученные выгоды. Очутившись в Европе, распространяли небылицы, искажая смысл ими увиденного, перевирая факты и путая события. А между тем только их докладные, писанные по заданию властителей, иногда смахивающие то на сказки, то на частные мемуары, являются единственным, если не считать официальных и полуофициальных летописей, источником наших знаний.

Впрочем, отчаянная эпоха порождает отчаянные тексты.

— Не все немчины виноваты в наших бедах, не все немчины — дурные люди, — любил бравировать широтой взглядов Алексей Данилович Басманов, одного из таких немчинов чуть ли не ежедневно приглашая в гости.

Как Генрих Штаден к нему втерся?! И не к нему одному! Видимо, сперва через сына Федора, ровесника и товарища по разным молодеческим играм. Конечно, Басманов понимал, что Штаден — обыкновенный авантюрист, хватающийся за все, с темным уголовным прошлым, не раз за то наказанный тюрьмой и тяжелой каторжной работой, типичный наемник, готовый служить чему угодно и кому угодно за злато, но привлекательный силой и смелостью, въедливой памятью и хваткой. Через Штадена, хотя и не через одного Штадена, Басманов получал информацию о том, что болтают в чужеземных слободках да и на торговых улочках Кремля.

Несмотря на двадцать с небольшим лет, Генрих кое-что соображал и иногда подбрасывал разумные советы Басмановым.

В Москве Генрих появился через несколько дней после бегства князя Курбского. А летом на довольно чистом русском языке предупреждал Басманова-старшего:

— Не тот человек князь Андрей, чтобы развлекать Жигмонта и плясать на балах. Он захочет отомстить вашему государю. И готов встать во главе литовских и польских отрядов. Жигмонт подарил князю Ковель, а этот город — один из богатейших в королевстве. Курбский коварен, и у меня есть тому доказательства.

Басманов знал, на что способен сиятельный изменник, и ему не нужны были никакие доказательства, но он все-таки с любопытством выслушивал Штадена и передавал потом полученные сведения царю.

— За несколько месяцев до моего перехода в Московию я присутствовал при казни шведского наместника в Гельмете Иоганна Арца, который называл себя графом, — рассказывал Генрих боярину. — Но многие сомневались, имел ли он право на высокий титул. Этот Арц не без оснований обвинялся герцогом Юханом — по-вашему Иоанном — в сношениях с Курбским и был растерзан раскаленными щипцами. Ходили слухи, что князь Андрей сам графа предал. Что ж! Вполне возможно. Когда Курбский бежал, его неласково приняли тамошние дворяне и дочиста обобрали. Арц нуждался в поддержке, когда шведский король сместил Юхана. Поляки ведь от наместника отвернулись.