Юрий Щеглов - Малюта Скуратов. Вельможный кат

Огонь лился рекой, утверждает знаменитый историк, основывающийся на летописях. Буря понесла пламя на Кремль, более осторожно говорит другой. Огонь потек как молния, образно выражается третий. Можно привести и другие, менее авторитетные свидетельства. Рассказывали об огненном водовороте, о пучине огня, в которую погрузилась Москва, о гигантском костре, искры которого снопами достигали небосвода. Так или иначе Кремль вспыхнул, Китай-город не уберегся, занялся Большой посад. От Арбата и Неглинной и до Яузы и Великой улицы — вдоль до самого конца плясали дьявольские языки могучего пламени. Варварка, Покровка, Мясницкая, Дмитровка и Тверская превратились в черные руины, а огонь уходил все глубже и глубже в пространство — к окраинам. Сады и огороды исчезли, пруды и ручейки иссохли, земля, обнаженная этим странным и страшным явлением, которое считают газами, отделяющимися от горящих предметов, растрескалась, а кое-где и раздалась, не выдержав жара. К вечеру внезапно прекратилась буря, а в три часа ночи пламя спало. Такие пожары на протяжении истории — от молнии, случайности или неприятеля — стали чисто московским явлением.

Всего, что съел огонь, не перечислишь. Упомяну только об Оружейной палате с оружием и Постельной палате с казной. Царская конюшня и разрядные избы, где хранились бумаги о всяких назначениях по службе и велось прочее делопроизводство, погибли без остатка самым жалким образом. Современный читатель, если не обратил внимание на приводимый мной ниже факт в какой-нибудь другой книге, здесь, надеюсь, не пропустит одну из самых печальных утрат, понесенных мировой культурой, — внутри придворного Благовещенского собора, где служил священник Сильвестр, сгорел иконостас работы Андрея Рублева. Если бы он сохранился, то мы имели бы более обстоятельное представление о таланте и приемах удивительного для русского средневековья мастера.

Я не стану соперничать с прошлыми литераторами и историками, с их классической манерой письма, с их острым наблюдательным глазом, который так и хочется назвать оком, с их умением выхватить яркую и точную деталь, воочию ими невиданную. Замечу только, что фрагмент карамзинского труда дает исключительное представление о случившемся. Разве короче и выразительнее скажешь?

«Деревянные здания исчезали, каменные распадались, железо рдело, как в горниле, медь текла. Рев бури, треск огня и вопль людей от времени до времени был заглушаем взрывами пороха…»

Народ московский оставлял свои богатства, спасая лишь жизнь. Праведным трудом нажитое исчезало так же, как и накопленное неправедной хитростью и силой.

Словом, Москва была уничтожена. Иоанн с Анастасией еще днем уехали в село Воробьево. Когда жена, испуганная тягчайшим бедствием, уснула, Иоанн в сопровождении Курбского, Басманова, Адашева, Воротынского и воинов, среди которых были и Малюта с Грязным, ускакали на высокие холмы за Яузой, с которых открывалось ужасное, сравнимое, наверное, с брюлловским извержением Везувия и гибелью Помпеи, зрелище. Настоящей античной катастрофы, впрочем, как и московских пожаров, ведь никто из пишущих не наблюдал.

Пожар приблизился к Воронцовскому саду на той же Яузе, которая надежно прикрывала Воробьево от надвигающейся стены огня. Искры снопами взлетали в небо, закрытое беснующимися тучами. Отблески освещали окружающее, окрашивая мрак в разные оттенки багрового цвета. Мир будто напитывался кровью.

Иоанн сидел на коне недвижно, глядя на вздымающиеся и кривляющиеся кинжальные — острием вверх — полосы, которые возникали из черноты и, потеряв свою энергию, опадали, но на их месте опять поднимались, извиваясь, новые. Казалось, чья-то рука просто выхватывает эти раскаленные полосы из пожарищ.

Да, то, что осталось от Москвы, походило скорее всего на колоссальных размеров костер. Малюта смотрел на тучей летящие искры и думал, что нет ничего в мире сильнее ни перед чем не останавливающегося и все пожирающего пламени. Он всегда радовался огню, любил, сидя у печки, следить, как поленья постепенно покрываются серебристым налетом и затем чернеют, а огонь вспышечками продвигается все дальше и дальше. Рядом с царем никто не обменивался словами. Близкие люди понимали, что зрелище не могло не вызвать в юной душе самодержца жуткое чувство испуга. Привыкший к смерти сначала животных, а затем и людей, он остро переживал исчезновение знакомых улиц и зданий. Значит, Бог наказал Москву за его провинности. Он молился про себя и шептал: «Господи, помоги!» А Малюта испытывал нечто напоминавшее восторг. Ему чудилось, что кто-то огромный играет желто-белыми мускулами, выдыхая расширяющиеся кверху пучки золотисто-багровых искр.

«Дьяволы, задрав пасти, плюют в небо», — подумал Малюта.

Несмотря на провинциальное происхождение и полное отсутствие образования, он все-таки не был лишен присущей русскому народу метафоричности и умения подметить то, что иным и в голову не придет. На обратном пути он сказал Грязному, имея в виду созидательную — тепловую — силу разбушевавшейся стихии:

— Сколько огня пропало даром.

— Да. А в застенке костерок не сразу разведешь, — ответил с сомнением Грязной, который отличался от Малюты меньшей свирепостью и уступал ему в уме и догадке.

— Долго ли умеючи, — рассмеялся Малюта и примолк, когда рядом скачущий окольничий Петька Шереметев обернулся.

— И умеючи долго, — успел бросить Грязной, который любой фразе мог легко придать похабный смысл.

Его Басманов теперь по розыскным делам начал употреблять, что ни день посылая в застенок. Малюта даже позавидовал. Розыскные дела влекли молчаливой секретностью и безнаказанностью. Застенок — тайное тайных, в него чужакам ход заказан. А если царю свой, то едешь по Красной площади — и маленького набата тебе не надо, как боярину не надо, чтоб расступался народ, не надо, чтоб кланялись в пояс. Ничего не надо, потому что знаешь: любого в бараний рог согнешь, если бровью знак подашь подчиненным людишкам, снующим в толпе или едущим верхами позади.

Огня он не боялся и о пожаре назавтра быстро забыл. Впрочем, Иоанн тоже быстро забыл о пожаре, но огонь все-таки оставил в душе неизгладимый след. У царя, который мнил себя мыслителем и праведником, и будущего шефа опричнины было, безусловно, что-то общее. Им нужно лишь отыскать друг друга и стать друг другу необходимыми. Двух таких родственных душ днем с огнем не сыщешь, хотя живого и всепожирающего огня в Москве, как показала история, более чем достаточно. Потому, очевидно, и сложилась в средневековой столице пословица: чужая душа — потемки.

Душными летними ночами в московских садах, да не в густых и не в колких кустарниках, только и раздавались ахи и охи, вскрики, а иногда и стоны. То стрелецкие молодцы и коробейники, плотники да каменщики, копачи да сторожа и прочая уличная бессемейная разбойная сволочь или ватажники, пробирающиеся мимо застав в Москву, девок отловленных портили. Забава что ни есть сама по себе замечательная. Жертвами полуночных страстей становились не всегда девки, но и вдовицы, часто почтенные. Мужняя жена, конечно, реже оказывалась в таком положении. Но и женок не щадили, коли попадались. Слаще мимолетного и беззаконного греха ничего нет. Вдвоем-втроем собирались и пошли гулять. Москва большая, зелень густая, кричи не кричи — не услышат, а ежели и услышат, то на выручку не кинутся. Никому не хочется заработать нож в бок. Стрелецкая — городская — стража никогда не вмешивалась. Ее дело — охрана Кремля, где государь и приказы обретаются. По доброму ли согласию любятся али насильно — поди докажи! Охотников до приключений в молодом возрасте хоть отбавляй. Войны нет, силушка в мускулах играет, ну и айда за легкой добычей.