Юрий Щеглов - Малюта Скуратов. Вельможный кат

Первое упоминание о пытках как таковых и массовых убийствах относится ко времени правления жены князя Игоря — Ольги, действия которой в отместку древлянам вызывали пламенный восторг у многих поколений подданных государства Российского. Она закапывала своих недругов в землю, сжигала их в огне и коварным образом умерщвляла виновных и невиновных, разрушая жилища и продавая избежавших ее праведного гнева в рабство. В конце концов насытившись или, скорее, устав от содеянного, она отправилась в Грецию, где при константинопольском кесаре Иоанне приняла христианство, получив при крещении имя Елена. Со старыми грехами — жить оказалось утомительно. Ни слова осуждения по адресу этой бессердечной правительницы мы не слышали и наверняка не услышим.

Пытаться приподнять завесу над тем, что происходило в дорюриковские времена, не имеет большого, на мой взгляд, смысла. Нам предложат немногочисленные отрывки из легенд, изъятые из летописей, которые давали описания прошлого в весьма общем виде.

Да на что сетовать, если даты рождения и кончины родоначальника господствующей династии до первого десятилетия XVII века включительно называются иногда с большой долей приблизительности, а отцовство храброго варяга может быть — подвергнуто обоснованному сомнению. Но так или иначе пытки, смертная казнь и убийства в качестве политического аргумента на территории государства Российского выдвигались практически на авансцену постоянно, но с большей или меньшей откровенностью. И только в XIX веке русское самодержавие в известной мере сдерживало варварскую ярость тех, кто обрел случайное право карать. Статистика, которая была невыгодна как большевистским историкам, так и историкам прогрессивного направления, поддерживавшим экстремистское освободительное движение, убедительно свидетельствует в пользу этого утверждения.

Но пытки, смертные казни и убийства выступали в общественной жизни не только как политический аргумент. Они служили и для сведения счетов в быту, захвата имущества, наказания за преступления, использовались как способ давления при различных обстоятельствах и в массе иных случаев, в том числе и клинических. Очень часто клиника утяжеляла и искажала даже нашу призрачную и хилую юриспруденцию, особенно в XVI, XVII, XVIII и XX веках. Славный XIX век, когда русское самодержавие откристаллизовалось в сравнительно демократическую и гуманную форму правления, если соотнести ее с прошлой и будущей — социалистической — фазами, показал самое меньшее количество клинических проявлений при отправлении власти, и в первую очередь в процессе функционирования карательной и пенитенциарной системы.

Скользящее упоминание в летописях обо всех этих подвигах удивляет и огорчает прежде всего. Объясняется такая фигура неполного умолчания и неискренностью и ложной патриотичностью самих авторов, подпитываемой официальными запретами, и политически ориентированной редактурой. Достаточно обратить внимание, что Иоанн IV вмешивался в составление летописей, делая замечания, поправки и дополнения. Разумеется, он влиял и на характер текста. Зная его полемические способности, идеологические пристрастия и стремление выдать черное за белое и желаемое за действительное, можно себе легко представить, в какую сторону трансформировали реальность запуганные и беззащитные Пимены. Их потомки шли проторенной и удобной дорогой.

В конце концов развитие русского общества достигло такой ступени, что пыткам и смертным казням надо было дать какую-то мотивировку, и постепенно в официальных документах и иных свидетельствах начинает из застеночной тьмы проступать кровавая правда. Но и она выглядит неполной и покрыта полупрозрачной вуалью. Пресловутые Сигизмунд Герберштейн и Адам Олеарий, чьи превосходные в этнографическом, географическом и прочих отношениях труды используются у нас с некритичностью, более присущей варварам, чем цивилизованным людям, достаточно тактично упоминают о том, о чем надо было кричать на весь свет. Политическая подоплека подобного рода сочинений совершенно неоспорима, но других источников нет, с чем надо считаться, хотели бы мы этого или не хотели. Именно пытки, смертные казни и убийства являются фасадом — причем подлинным, а не алебастровым — страны и государства. Я намеренно разделяю понятия, ибо государство строят люди, населяющие страну.

Эпоха диких пыток, казней самого различного рода и убийств, носящих ничем не мотивированный характер, которая не угасла отнюдь с уходом Иоанна IV в небытие, подготовила Смутное время с его Борисом и Федором Годуновыми, бесчисленными Лжедмитриями и Василием IV Шуйским — несчастным и неглупым царем, опора которого — его славная фамилия — была обескровленной младшей ветвью дома святого Александра Невского. Эта эпоха с помощью официальных летописей в конечном итоге попыталась сама себе придать черты легитимности и законности. Если прислушаться к голосу царя Иоанна, впрочем едва различимому, то он действовал исключительно в интересах общества и Богом ему врученной власти.

Правление первых Романовых отличалось сравнительной травоядностью. Естественное отвращение к крови в больших размерах очистило атмосферу в государстве Российском и позволило и верхнему и нижнему слою накопить духовные и физические силы, не всегда разумно потраченные Петром I, получившим прозвище Великий во времена, когда жизнь человеческая стоила еще меньше, чем при Иване IV, которого он так почитал и ливонские войны которого ему так нравились.

Конечно, с расширением книгопечатания информационный поток приобретал большую глубину и обширность. Взгляд на Россию из-за рубежа стал пристальней и не чуждался деталировки, которая в застеночной практике и кремлевских решениях играла самую существенную роль, обнажая огнедышащие недра режима. Петр I, совершенно лишенный каких-либо гуманитарных тенденций, жестокий прагматик и не во всем удачный копировальщик европейских достижений, попытался совместить несовместимое, как, впрочем, многие после него в нашем отечестве. Это привело к официальному узаконению разного рода документов, относящихся к карательной системе и вобравших в себя страшный опыт минувших поколений. И раньше появлялись подобные опусы, но никогда с такой гнусной и поразительной ясностью не проступала суть российской власти, никогда она не была так грамотно и искусно обрисована, и аналогов эта петровская отрыжка не имеет. Его царственные предки и его властолюбивые, в том числе и нетитулованные, потомки хоть и пользовались предложенным арсеналом, но все-таки стеснялись перечисленного реестра мучительств и гнусностей, предпочитая мимолетные упоминания без излишних подробностей.