Юрий Щеглов - Малюта Скуратов. Вельможный кат

Позднее Алексей Данилович, когда меж государем и Малютой никто, как в минувшие времена, не стоял, дивился:

— Хитер Григорий Лукьянович, как дьявол. В кудрявой голове рожек не разберешь, а хвост беспримерно есть, ей-богу! Как всех обошел! Незаметно, неслышно!

— Друзей, значит, выбирал правильных и праведных. С Адашевым не знался, от Старицких рыло воротил, а Семену Годунову улыбался, но когда пора пришла, то и нахмурился. Что государь пожелает — исполнит без рассуждений. И не брешет! — изумлялся князь Афанасий Вяземский, второй после Басманова советчик Иоаннов. — Деньги не мотает, а в кошель. Копейка к копейке. Царь таких любит. И не скоморошничает, как Грязной. Рожи не корчит, а только челюстями щелкает. Царь таких любит, — опять сказал он.

Экономическое процветание Новгорода произвело на Малюту неизгладимое впечатление. Неистощенный народ легко берется за оружие. Ему есть что защищать, поэтому в отряд охотников к Малюте шли без принуждения. Ливонцы издревле новгородцам надоедали. Ничего германского народ принять не желал. Да и сам крест на плащах рыцарей вызывал гнев у посадских:

— Не наш крест! Не наш!

Старая неприязнь к немецким рыцарям, из которых некогда были образованы Тевтонский орден и орден Меченосцев, никогда не угасала на новгородских и псковских землях. Немцы в рыцарских доспехах шли на них с запада, вытесняя славян и преследуя по пятам. С востока давили монголы, увлекая с собой племена, рассеянные за Волгой. Чужая вера огненной лавой сжигала все на своем пути. Легенды о том, что татаро-монгольское иго не распространялось на православие, сослужили дурную службу тем, кто, осеняя себя крестным знамением, пытался отразить захватчиков. Золотая орда намеревалась использовать религию как молот, бьющий по наковальне. Рыцарские ордена, однако, проводили иную политику. Меч и копье предшествовали католическому ритуалу. В центре всех этих противоречий и оказался Новгород. Северная Русь была лакомым кусочком и должна была, по мнению германских князей, подвергнуться колонизации, как Ливония и Финляндия. Дело дошло до того, что Псков захватили немецкие рыцари и какое-то время управляли им. Вмешались и шведы. Зять шведского короля Биргер намеревался атаковать князя Александра, вскоре получившего прозвание Невский. Но военное счастье отвернулось от завоевателей. Биргер бежал с кровавой раной на физиономии, которую ему нанес лично князь Александр. Эти события хорошо известны и не раз описаны в научных трудах и романах, но не затронуть их здесь просто нельзя, иначе сложно объяснить, почему новгородцы и псковичи видели в ливонских рыцарях не соседей, а завоевателей. Крестоносцев, соблазнявших католичеством, считали еретиками и отступниками.

В первые дни апреля 1242 года князь Александр нанес немцам тяжелое поражение на льду Чудского озера. С триумфом он вскоре возвратился в очищенный от врага Псков. Спор с высокомерным, по словам князя, народом был решен в его пользу. С этого момента Ливония начала только защищаться, и орден уже больше не пытался распространить влияние и власть на русские земли. Но поражение не означало, что рыцари перестали быть зачинщиками раздора и пользоваться плодами чужой — татаро-монгольской — победы на Востоке.

Кто же они, эти рыцари Ливонского ордена, которых так не любили русские, начиная с князей Шуйских и Курбских — утонченных представителей военной верхушки Московии — и кончая такими исполнителями царской воли, как Малюта Скуратов? Отчего Алексей Данилович Басманов вслед за Иоанном и в противовес попу Сильвестру и Алексею Адашеву утверждал, что прежде остального надо сокрушить ливонских рыцарей? И почему рыцарство стало синонимом благородства на Руси, хотя рыцари — тевтоны по преимуществу — зарекомендовали себя противоположным образом? Не есть ли судьба неприятного по звучанию слова результатом воздействия чужестранной литературы, совершенно оторванной от жизни государства Российского? Рыцари на севере проявили себя как отпетые зачинщики раздора, как свирепые колонизаторы и беспощадные захватчики. Отрицательные черты рыцарства подметил еще Данте, поместив провансальского трубадура виконта Готфорского Бертрана де Борна в девятый ров восьмого круга ада «Божественной комедии». Наказанный за агрессивность и любовь к интригам, бесконечные войны с родным братом и коварство, дантевский зачинщик раздоров науськивал принца Генриха на отца — английского короля Генриха II. Он предстает перед нами с собственной головой в простертой кверху руке. «И я, как все, возмездия не избег!» — восклицает Бертран де Борн, один из известнейших поэтов, когда-либо слагавших гимны рыцарству.

Это прославление военных подвигов, эта неуемная страсть к эгоистическому единоборству, это презрение к чужой жизни было свойственно в высшей степени и немецкому миннезангу. Популярный современник Бертрана де Борна Вальтер фон дер Фогельвейде, умерший в 1230 году, то есть за двенадцать лет до Ледового побоища, положившего предел интервенции псов-рыцарей, самокритично признавал:

Не стоит целиком соглашаться со знаменитым миннезингером. Дело здесь не в происхождении, а в природе рыцарства, целиком покоящегося на применении силы в любых ситуациях, даже ее не требующих. Восемь крестовых походов что-нибудь да значат! Походы на прибалтийские земли называются иначе, но это были самые настоящие крестовые походы, ознаменованные кровавыми распрями и вульгарными раздорами, до которых были большими охотниками и великий магистр Вальтер фон Плеттенберг, и братья Фюрстенберги, и Готгард Кетлер. Вальтер фон дер Фогельвейде хорошо знал предмет восторгов своей строптивой и несговорчивой музы. Он исколесил всю Германию, по-видимому обладая не очень уживчивым характером, сменив двор тюрингского ландграфа Германа на двор маркграфа Дитриха Мейсенского, а затем кельнского епископа Энгельберта, нассауского епископа Вольфгреа и, наконец, герцога Бернхарда Каринтийского. В отличие от прибалтийских сородичей миннезингер не любил Римского Папу и всячески поносил его, способствуя тем самым зарождающемуся реформаторскому движению, которое в конце концов одержало верх в Ливонии, сильно подорвав воинственность тамошних рыцарей. Но, так или иначе, рыцарство всегда было связано с раздорами и завоевательской политикой. Мотивы служения Прекрасной даме и любовные песни выполняли роль орнамента, порой затейливого и не лишенного чувства, но только оттеняющего обманную, то есть истинную, сущность культового рыцарства, железные перчатки которого обильно обагряла невинная кровь. Замечательно, что испанский современник русского царя Мигель де Сервантес Сааведра покончил с потоками низкой лжи одним великолепным ударом, о котором можно сказать, что он был гениальным и направленным не на дезавуирование пустых рыцарских романов — аналога наших детективов и шпионских поделок, и вовсе не выглядит пародийно. Мигель де Сервантес вместе с умным, тонким и весьма трезвым героем Дон-Кихотом поставил точку на рыцарстве как явлении в назидание — особенно русским — любителям употреблять это ужасное и по звучанию и по смыслу слово, которое легко дрейфует от одного понятия к другому, ничуть не смущая публицистов и журналистов — этих изобретателей бессмысленных, но нерасторжимых сочетаний: от рыцарей плаща и кинжала до бесстрашных рыцарей революции.