Геннадий Ананьев - Бельский: Опричник

— Да.

— Вот и ладно. Слушай, что от тебя требуется в Новгороде. Ни с кем не общайся. Сразу, без промедления, в Софийский храм, к иконе Божьей Матери. Если письмо лежит там, сразу шли вестника. В Слободу. Вернее, до Клина. Если же не встретит нас там, пусть скачет в Дмитров. Если и там нас не будет — Сергиев Посад. В Лавру. Сам же упрячь под запор всех служителей храма. Ни одна чтоб душа не выскользнула и не оповестила Торговую сторону. Особливо бди за митрополитом. Хитер, бестия. Ой, хитер. Поставь на дорогах в пятины Водьскую, Обонежскую, на Шелонь и Дерева, в Заволочье и на Терский берег заставы. Пусть досматривают всех, кто въезжает и, особенно, выезжает. Посадника особенно и посадников бывших, тысяцкого, кончанских старост, сотников ни в коем разе не выпускать. Начнут ерепениться — под замок. Без стеснения останавливать воевод царских и слуг ихних. Словом царским останавливать. Как поступать при приближении нашем, я пошлю к тебе вестника со словом моим. Выезжать завтра с рассветом. Я же сегодня поскачу с докладом к царю Ивану Васильевичу.

— Может, и мне сегодня?

— Нет. Отобрать сотню людей верных время нужно. Ты поспешай, но не сломя голову. Заруби себе это на носу.

Еще один щелчок по носу. Ну да ладно, не во вред и он.

Дня и вправду едва хватило. Пришлось даже послеобеденный сон укоротить. Едва-едва успели все сладить, что необходимо было для долгой дороги и для исполнения задуманного в Новгороде. С легким сердцем приказал Богдан сотнику:

— Выезд едва забрезжит рассвет.

— Не лучше ли затемно? Ночи-то уже не коротышки, — посоветовал сотник? — Да и зевак поменее сбежится.

— Давай затемно.

Хмурое предутрие, хотя и довольно зябкое, не бодрило. Неуютно Богдану в седле. От мысли о предстоящем. Там любое может ждать его. Даже смерть, если у новгородской знати далеко зашло, и они готовы будут к отпору. Сомнут сотню ни за понюх табака. А если письмо изымет и сделает все, как предсказал Малюта, тогда тоже не легче: великой расправе подвергнется Новгород, его же имя, как первого царева посланца, будет у всех на устах. Он представлял себе кровь и стоны мучимых, однако его фантазия, как покажет время, лишь цветочки, до ягодок не дотягивала. Вольнолюбивый город потеряет не только тысячи своих граждан, но и все свое лицо. Навечно. Подняться до прежних вольностей и прежней зажиточности он уже никогда не сможет. Но не только это волновало его: никак не налаживалась стройность в мыслях о прощальных словах Малюты Скуратова, который, по сути дела, благословил его на самостоятельный путь, путь без подсказок, без поводыря. Это тоже не фунт изюму.

Но постепенно он брал себя в руки, обретая внешнюю бодрость, а вместе с ней и успокоенность. Путь еще далек, успеется все разложить по полочкам. К рассвету Богдан чувствовал себя уже молодцом.

«До самого обеда стану лишь смотреть на уши коня и на дорогу. Пока не втянусь в ритм езды», — приказал Богдан себе и любые мысли вышвыривал решительно.

Когда же подошло определенное им самим время для неспешных раздумий, оказалось, что ничего сложного нет. Все, как говорится, на ладошке. Если особенно не пытаться развязывать прошлые узлы, так хитроумно затянутые потомками Владимира Первого, а сразу перекинуться на обретение власти в общем-то побочной, младшей ветви Владимировичей. Началось о того, что сводные братья Андрея Боголюбского не по праву захватили великокняжеский стол в граде Владимире, устроив засаду на новгородской дороге, по которой спешил занять великокняжеский стол законный наследник — сын Боголюбского, княживший в Новгороде при жизни отца. Узнав о засаде, бежал тот к аланам [4] Аланы — (по-русски — ясы) — предки осетин, ирано-язычные племена сарматского происхождения. , к родственникам своим, затем подался в Грузию, где стал мужем великой царицы Тамары, пытался сколотить рать для похода на дядей своих, но сложил буйную голову на Северном Кавказе. А сводные братья Андрея Боголюбского уже не упустили своего. Особенно расстарались потомки Всеволода Большое Гнездо. Они одерживали одну за другой победы в междоусобье с Ярославичами, все более притесняя их.

Даже татарское иго повернули в свою пользу; так устроили, что руками татарских ханов рубили тугие узлы распрей.

И Иван Данилович, сын Данилы Александровича, оказался дальновидней и хитрей всех. Добившись права от Ордынских ханов собирать дань с российских княжеств, он зажал в кулак всех, начал диктовать свою волю. Настоял, чтобы перевести резиденцию русского митрополита из Владимира в Москву, чем и определил окончательно верховенство Москвы.

Не менее потрудился и Дмитрий, возвеличенный именем Донской, который объединял земли то призывным словом, а то и демонстрацией силы на борьбу с татарским игом. Даниловичи при нем еще крепче захватили трон, и уже Иван Третий, Великий, полностью избавившийся от дани иговой, осмелился называть себя царем Московским и всей Руси. Всех же остальных Владимировичей он определил в князья служивые, а не вотчинные.

Не обошел он вниманием и Гедеминовичей. С одной стороны, породнился с Бельскими, приблизив их к трону, с другой — видел в них тоже служивых, верных этому трону.

Сын Ивана Великого Василий Иванович еще выше взмахивал косой, еще упорней подгребал вотчины удельных князей, каждый из которых мнил царем Руси именно себя. Они злобились, но бессильно. Крепко пустил корни царский трон в Москве.

И вот — малолетний царь Иван Васильевич. Под опекой матери своей, Елены Глинской, по случаю оказавшейся царицей великой державы и боярского совета. Елене недосуг было заниматься сыном, все ее время поглощала сердечная связь с любовником, князем Иваном Федоровичем Овчиной-Телепневым-Оболенским, юным годами, но с великими устремлениями мужа, которому, по большому счету, не ласки царицы были нужны, но сам трон. Вот и боялся Ивана царь-ребенок, ожидая от него в любой момент смертельного удара.

Казалось бы, совет боярский должен был оберегать отрока, коим поручен он был на опеку, пестовать его, но на деле выходило иное: бояре грызлись меж собой тоже за право царствовать, хотя вроде бы сообща добивались возвращения им прав вольных вотчинников, удельных князей, какие имели они прежде. Многие века имели. Но бояре, грызясь между собой и подминая малолетнего царя под себя, с ненавистью смотрели на любовника царицы, и только она покинула грешный мир, тут же с ним расправились.

Успех еще более вдохновил княжеско-боярские кланы, и они с полным пренебрежением стали относиться к малолетнему царю. И вот в это-то самое время Григорий Скуратов-Бельский принялся исподволь готовить Ивана Васильевича к самодержавству. Если боярский совет управлял страной по своей воле, с царем же забавлялись потешными играми с непременной кровью на них (пусть знает, чем пахнет смерть, пусть видит и свой конец, если не будет послушным их воле), то Малюта-Бельский внушал ему божественность его власти, мечтая получить при нем почетное место. Он и его сотоварищи победили, оказавшись в огромном выигрыше. Более того, все Бельские получили при дворе больший вес, чем Шуйские и иже с ними.