Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы

Граф де Невиль был у себя. Он непритворно обрадовался князю.

— Какая честь! — воскликнул он. — Рад, очень рад! Однако вы, князь, чем-то озабочены.

— Можно ль в моем положении прожить без забот хоть один день, — ответил князь со слабой улыбкой, которая далась ему нелегко. — Я хотел бы увлечь вас к себе. — Эта мысль пришла ему в последний момент. В самом деле: в комнату то и дело заглядывали прислужники, да и сама по себе она имела какой-то нежилой вид.

— Что ж, я не прочь, — ответил граф, с готовностью поднимаясь. — Надеюсь, ваш экипаж нас ждет? Ваши улицы непроходимы. Мне говорили, что мост через Неглинку поврежден.

— Был поврежден: обрушился средний пролет. Но все уже исправлено.

Обширный двор князя Василия помещался близ церкви Параскеве Пятницы. Множество строений и служб окружало княжьи палаты о двух ярусах с квадратными башенками по бокам. Их венчали остроконечные шпили с коньками. Напротив уже заняли свободную площадь, которой владел Моисеевский монастырь, купцы из Сурожа, торгового города-крепости на Черном море. И море, и город именовали по-разному: Русское, Понт Эвксинский, Сурож, Судак, Солдайя. Вот и свои торговые ряды купцы поименовали по-своему: Охотными.

Карета прогрохотала по бревенчатому настилу моста через Неглинку и покатила по торцам Воскресенской площади. Слева осталась все еще ненадстроенная Собакина башня Кремля.

Экипаж остановился у парадного крыльца с двумя дремлющими львами — их привезли и преподнесли князю, большому любителю всякого художества, те же сурожские купцы. Это был их дар за то, что князь разрешил им строиться напротив своего двора, уломав игумена Моисеевского монастыря. Строились они неспешно, и поднимали каменные лавки. Моисеевский монастырь своими владениями выходил на Тверскую дорогу, которая стала тоже обрастать купеческими хоромами и лавками и постепенно обретать значение чуть ли не главной улицы российской столицы. Может, еще и потому, что она, можно сказать, впадала в Кремль.

Поднялась суета, обычная, когда откуда-нибудь являлся хозяин. Князь отдал короткие распоряжения мажордому — у него и управитель именовался на иноземный манер. В трапезной срочно накрывался стол, слуги несли блюда с осетриной, семгой, мочеными яблоками и брусникой.

Разговор предстоял весьма деликатный, и князь не торопился его начинать. Они отдали дань закускам, и блюдам и, разумеется, напиткам, среди которых были привозные из Франции и владений римского цесаря.

Наконец они перешли в гостиную, увешанную картинами европейских, преимущественно итальянских живописцев, и парсунами, среди которых выделялись портреты, писанные придворным изографом Симоном Ушаковым. Портреты изображали Голицыных — воеводу Юрия Михайловича, деда хозяина, князя Андрея Васильевича, младшего брата, рано умершего, и других многих. Род Голицыных был обширен и славен. Правда, дед Юрий согрешил — по смерти царя Бориса принял сторону самозванца. Были тут портреты юных Михайловичей — Дмитрия и Михайлы, весьма даровитых, как он утверждал, племянников.

— Вот этот, Митя, далеко пойдет, — предрекал князь Василий. — Несмотря на младые лета, он изрядный книгочий, и когда мы видимся, засыпает меня вопросами. Младший, Миша, тоже подает надежды, оба они, как водится, метят в военные…

Граф понимал, что вовсе не для разговора о родичах призвал его князь. И предвидение его оправдалось.

— Я, знаете ли, любезный граф, испытываю чувство горечи и неудовлетворенности, особенно в последнее время. В известной мере это связано с неудачею моего похода на крымцев. Но не только. Последнее время я встречаю и сопротивление своим проектам, и откровенную зависть и злобу. Вы скажете, как же так: столь высокопоставленный вельможа, пользующийся расположением царя Ивана и правительницы царевны Софьи, носящий высочайший титул Царственные большие печати и государевых великих посольских дел Сберегателя, и вдруг таковые сетования?! Увы, граф. Несмотря на столь высокое положение, я бессилен. Все мои старания как-то цивилизовать нашу государственную жизнь мало к чему привели. Ну вот выписал некоторых ученых греков, дабы они развивали просвещение среди юношества, выписал и множество книг из-за рубежа. Вот настоял на посылке боярских детей в польские коллегии для ученья — в том числе и языкам. На меня нападают за то, что я защищаю раскольников. Между нами говоря, я полагаю все церковные реформы Никона неуместными, даже вздорными. Наш христианский Бог совершенно равнодушен к тому, крестятся ли двумя или тремя перстами, или к тому, пишут ли его имя с одной или с двумя буквами «И». Скажу откровенно: я вообще считаю, что совесть человека должна быть совершенно свободной…

— О, князь, вы слишком смелы! — воскликнул де Невиль. — Ваши бояре и церковные иерархи за такое высказывание отправили бы вас на костер, как знаменитых расколоучителей.

— В том-то и беда. Мы изо всех сил цепляемся за старину. Ту, которая отжила свое. А меж тем новое нарождается, теснит старину, все ветхое, дрянное. Скажу откровенно, зная, что это останется меж нами: и царевна Софья, моя, можно сказать, радетельница, пугается моих планов.

— Не удивительно: ведь она женщина, а русские женщины, даже самые развитые, как я успел заметить, все пугливы и лишены права голоса.

— Нет, граф, дело не в их пугливости, — возразил князь Василий. — Дело в нашей общей отсталости. Женщину поработил домострой, а кто поработил мужчину? Просто строй, вот кто. Самодержавный строй.

Де Невиль вытаращил глаза. Он хотел что-то сказать, но так и застыл с открытым ртом, уставившись на князя. Наконец он выдавил:

— Помилуйте, князь. Я привык к вашим смелым высказываниям, но тут вы превзошли себя. Как же так?

— Вы же француз. Отчего же вас так удивило мое высказывание? Разве вы, живя в Москве, не стали свидетелем нашей отсталости, а временами даже дикости. Разве вас не ужасают гонения на староверов, все эти карательные походы воевод со сжиганием живых людей только за то, что они крестятся двумя перстами? Варфоломеевская ночь у вас давно позади, как кошмарное воспоминание. Я пытался остановить карающую десницу церкви: выступил в Думе, говорил с патриархом Иоакимом. Они осуждают Никона, но ревностно следуют по протоптанной им дорожке.

— Вы заблуждаетесь, князь, полагая, что у нас воцарилась веротерпимость. Ни у нас, ни в особенности в Польше, не жалуют иноверия.

— Вот-вот! — с жаром подхватил князь. — Поэтому-то я и ратую за свободу совести. — Вы не станете отрицать, что Бог един, несмотря на то, что каждый народ присвоил ему свое имя. Может ли быть несколько создателей у единой натуры? Нет, нет и еще раз нет!

— Вы, князь, повторю — опережаете время. Для тех взглядов, которые вы исповедуете, время еще не Наступило. Да и по правде сказать, вряд ли наступит.