Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы

— Дети куда впечатлительней взрослых. И столь страшные картины навечно остались в его памяти. Надо сказать еще, что и молодость не склонна к милосердию, — заметил граф. — Молодость, как я убедился, жестока по своей сути.

— Не знаю, не знаю. Все зависит от натуры, — возразил князь. Он хотел было привести в пример другого царя — Ивана. Но понял, что пример этот был бы неудачен. Да, Иван кроток от рождения. Но это кротость больного человека, понимающего свою ущербность и тяготящегося ею. Разве что сослаться на своего сына Алексея, который отличался сострадательностью с малых лет. Но это результат воспитания; княжич с детства был воспитан в лучших примерах милосердия.

Отец был для него примером в его отношении к дворовым. Алеша рано приобщился к чтению. А книги учат добру и проповедуют кротость. И все-таки в утверждении графа есть некая правда. Он не раз наблюдал, как отроки мучили лошадей, как терзали щенят. И когда он пенял им на это, они глядели на него с недоумением и очень неохотно миловали своих жертв.

Отчего же груб и жесток царь Петр? То ли действительно в его памяти запечатлелись те давние кровавые сцены, то ли это возрастное. Пройдет ли это с годами?

Что-то было у него от отца — царя Алексея — грубоватая прямолинейность, а лучше сказать, — прямодушность. Князю Василию нечасто проходилось наблюдать молодого даря. Петру не сиделось на месте, он был подвижен, нетерпелив и дотошен. Во время торжественных церемоний — приема послов либо сиденья в Думе — он ерзал на своем тронном сиденье, вертел головою во все стороны и всем своим видом давал понять, что церемониал ему в тягость. Меж тем, как братец его царь Иван, Иоанн, как его именовали для благозвучности, ибо имя Иван было слишком грубо и простонародно для помазанника Божия, восседал рядом — словно живая мумия, совершенно неподвижно, с каменным лицом и опущенными веками.

Еще раз поблагодарив своего собеседника, князь Василий из вежливости обещал все-таки подумать на досуге над его предложением, ибо оно слишком серьезно. Однако в душе он оставался тверд: лучше опала, нежели бегство. Но жизнь преподносит столько неожиданностей, что трудно что-либо предвидеть или предугадать.

— Полагаю, вам известно открытие одного голландца, Левенгука. Простой суконщик, вовсе не ученый, как о нем писали, он отличался большой любознательностью, — князь вопросительно взглянул на де Невиля, и, заметив блеск интереса в его глазах, продолжил: — Он увлекался усовершенствованием микроскопа и, говорит, собрал у себя в Дельфте не одну сотню этих приборов. И вот с помощью одного из них он увидел в капле простой воды целый мир живых существ. Казалось бы, вода, что в ней необычного, она окружает нас, мы ее пьем. А выходит, это целый неведомый нам мир, космос, густо населенный существами разнообразными, медлительными и быстрыми. Он назвал их инфузориями. Оказывается, все, что кажется нам простым и примитивным, в действительности необычайно сложно. Так и движения человеческой души. Они непостижимы…

Говоря об этом, князь Василий неожиданно представил себе, что царь Петр может перемениться по отношению к нему под влиянием каких-нибудь неожиданных обстоятельств. Он не мог числить князя среди своих прямых врагов, хотя и знал о его романе с царевной. Роман романом, а трезвость трезвостью. Пусть вообразит, что князя связывает с царевной чисто мужской интерес. Хотя тучная большеголовая Софья ни в коей мере не обладала женской привлекательностью.

Что в ней было? В карман за словом не лезла, была находчива, суетлива, любознательна — верней, любопытна, а это вовсе не одно и то же. Могла зачаровать собеседника остротою суждений, занимательностью. Этим она и выделялась среди остальных своих сестер, бывших вполне заурядными.

Отречься от Софьи? Поздно, да и ни к чему. Всякое предательство, чем бы оно ни было продиктовано, сколь бы ни было оправдано, ему претило. Что сделано, то сделано. Царь Петр мог бы, в конце концов, понять, что Софья завещана князю его предшественником царем, Федором, а потому он ей пребывал верен…

Но нет — молодому царю чужды такие размышления, таковая игра ума. Он спешит брать от жизни все, чем она богата. Лефорт с компанией преподают ему куртуазную науку. Однако ж среди его увлечений есть и серьезные. Преуспел в морской науке, а теперь вот увлекся потехами на воде. Успел уж завоевать Плещееве озеро. А теперь, по слухам, норовит податься в Архангельск, на Белое море. Правда, говорят, этому противится царица Наталья. Но он ее уболтает — такой уж он говорун.

Все последние дни князь Василий был полон размышлениями о Петре. Они не оставляли его ни днем, ни ночью: одолела его бессонница — от тревог, от постоянных прозрений — и не было от нее спасу. И медом ее потчевал, и медовухой, и винами — все напрасно. Не поддается. Лежит князь с открытыми глазами, глядит в темный потолок, в мерцающие, словно подмигивающие, огоньки лампад. У иных глаз красный, а у иных — с голубизной. Отчего бы это, думает князь.

Порою от долгого гляденья огоньки начинали подвигаться к нему. Это уж было совсем против смысла. И тогда он смеживал веки и держал их закрытыми, доколе все не утихомиривалось.

Иной раз не хватало терпенья. Тогда он вставал и неверными шагами брел к поставцу, где всегда стоял кувшин с холодным квасом. Пил всегда жадно, доколе его не ополовинивал. В животе разливалась прохлада, и при каждом шаге булькало, ровно в бурдюке. Порой действовало успокоительно, и он засыпал.

Сны же были сумбурны. Приходила к нему покойница матушка, звала за собою на нехоженые кручи, и шел он по краю, оскользаясь, но без напряжения. Во снах он всегда шествовал пеша и шагалось ему легко. Но отчего-то приходилось преодолевать какие-то крутые нагромождения земли. Словно некие великаны вознамерились насыпать земляные валы, да так и бросили свою работу на полпути.

Никто не мог растолковать значенья этих снов. Обычно те, к кому он обращался, говорили, что вот-де как в жизни дороги круты, так и во снах они воздвигаются еще круче. Он и сам так думал, однако, все казалось ему не так просто.

Надо было отправляться к братьям, а он все медлил, все отлагал, думал: вдруг что-то упростится, прояснится, вдруг молодой царь отправится на море и забудет про земные дела. Но приходившие вести были неутешительны. Царь медлил с отъездом и все отсиживался в Троице, чувствуя себя там в совершенной безопасности. И уже строптивые стрельцы стали ему повиноваться. А царевна, его царевна, после своего неудавшегося хождения к Троице совсем поникла. Видно, поняла, что проиграла.

Жаль было ее: вовсе себя запустила. Обрюзгла, прорезались морщины, глаза потухли, и вся она ровно опустилась в старость. Утешал, как мог. И что-то в нем самом оборвалось, будто кто-то наступил тяжелою лапой на сердце.