Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы

Решил молодой царь вовсе не допускать до себя царевну Софью — ни к чему это. Покров правительницы с нее давно спал, сил за нею почти не осталось, а те, что есть, легко принудить к повиновению.

Судили-рядили, как быть с князем Василием. Все Голицыны, а особливо князь Борис Алексеевич, за него горой стоят. Полезный-де человек, великой учености, иноземными языками владеет, король польский да король шведский за него, тож и король французский. Будто бы так.

А на самом-то деле: чего этим королям мешаться в российские дела? Это их посланники князя Василия выхваляют, а самим королям до него и дела нет.

Царь Петр уперся и ни в какую: князь Василий Голицын, верно, ученый человек и разумный государственный муж, а от него вреда было более, чем пользы. Нет ему места на Москве, прямая ему дорога в ссылку, на Мезень либо еще куда-нибудь, со всеми чадами и домочадцами.

— Нет, молодой государь, — противится князь Борис, — не можем мы, Голицыны, снесть такого посрамления нашего княжеского рода. Мы, Голицыны, и на престол российский посягали, и корень наш к королю Гедимину восходит. Звался наш род прежде Патрикеевыми, то было высококняжеское звание.

— А по мне зовись, как хочешь, — отвечал Петр предерзко, — лишь бы был добрый человек и знал дело.

— Так он и есть человек добрый и дело весьма знает, — не сдавался князь Борис. — Попутала его баба, то есть царевна. Вели быть ему в деревнишках его, а потом прости. Он признает за тобой верховенство и желает тебе служить на пользу государству.

— Поздно ему каятся, прежде надо было, — упрямо твердил Петр.

И видно было, что его не переупрямить. Видно было, что князь Василий ему поперек горла торчком стал. Да и другим Голицыным он не мирволил. Дерзостно вели они себя, молодого царя не почитали за истинного государя. И это лыко в строку помянул. Сказал думному дьяку:

— Чти про Голицыных, как мы порешили.

Дьяк развернул грамотку, приблизил ее к глазам и зачел:

— По извету человека боярина князя Андрея Ивановича Голицына и по розыску, что он, боярин, также и теща его боярыня Акулина Афанасьевна, говорили про царское величество неистовые слова. И за ту вину ему, боярину, князю Андрею Ивановичу, на Красном крыльце сказана сказка: «Князь Андрей Иванович Голицын. Великие государи указали тебе сказать, что ты говорил про их царское величество многие неистовые слова: и за те неистовые слова достоин ты разорения и ссылки, и великие государи на милость положили, указали у тебя за то отнять боярство и указали тебя написать в дети боярские по последнему городу и жить тебе в деревне до указу великих государей»…

— Прервися, — буркнул Петр. — Понял, князь Борис, каково мы милуем? А за князем Василием кроме неистовых слов есть и дела весьма неистовые.

— Каковы они, государь? — невинно вопросил князь Борис.

— А крымские походы его. Разорил казну без толку да еще, сказывают, в сговор с ханом пустился и от него бочку золотых отступного взял.

— Ну, сие еще розыску подлежит, — молвил князь Борис.

— Чти далее, — бросил Петр дьяку. И он столь же гнусаво продолжил: «А боярыня Акулина Афанасьевна, по указу великих государей, привезена была перед Стрелецкий приказ и поставлена на нижнем рундуке, и сказана ей сказка: «Вдова Акулина. Великие государи указали тебе сказать за неистовые твои слова, которые ты говорила про их государское здоровье, достойна ты была смертной казни, и великому разорению также, и наказанию. И великие государи положили на милость за службу и за раденье мужа твоего, боярина Ивана Богдановича Хитрово, вместо смерти живот дать и сослать тебя на вечное житье в монастырь на Белоозеро».

— Все ее неистовство, равно и князя Андрея, есть чистая правда, — не унимался князь Борис, слегка пошатываясь, — смелости ему придавала не одна чара зелена вина, принятая на грудь. — А говорили они не против тебя, а против Ивана, что он-де не царь, а скотник — с коровами обнимается, и про то на Москве многие ведают. Что он На голову слаб и место ему не в царском терему, а в монастырской келье. И то есть чистая правда.

— Угомонись, дядька, — сердито оборвал его Петр. — Не то прикажу тебя свести на конюшню да огреть тебя там плетью, дабы хмель вышибить. Все вы, Голицыны, строптивцы, кичитесь своим княжеством да родовитостью. А что еще есть за вами? Что, я спрашиваю?

И так как князь Борис, обмякнув, погрузился в себя и не отвечал, продолжил:

— Все в прошлом. А нынче за вами ничего нету.

Князь Борис поднял на него мутные глаза и промычал:

— В-вечный мир с Польшею, вот что. И со шведом. Все князь Василий… — И, пошатнувшись, продолжил коснеющим языком: — Дозволь мне, великий государь, в постелю лечь. Нету мочи долее стоять. Округ меня рыбы плавают… И я, глянь, поплыву…

Петр рассмеялся:

— Уведите его, пущай проспится, — и добавил: — Умный человек, а бражник великий. Весь ум хмель выветрил.

Он любил князя Бориса и нередко даже бражничал с ним. Но с умеренностью. Князь Борис в ту роковую ночь, когда Петр спросонья смалодушничал и бежал к Троице, показав врагу тыл, оставался главным распорядителем. Главным был он в Троице, причем в минуту опасности был трезвехонек и деятелен.

Он не напомнил Петру про его ночной афронт. Но с той поры царь Петр не казал противнику спину, а встречался с ним лицом к лицу. А за ту ретираду ему было мучительно стыдно, и он предпочитал, чтобы ему не напоминали о ней. Даже матушка царица Наталья Кирилловна.

«Спросонья чего только не натворишь, — думал он порою. — Такая муть в голове, что ничего не помнишь. И себя-то забудешь — таковое привидится».

Искал, искал себе оправданье — перед самим собой искал — до того стыдно было. Лез теперь напролом и всех очевидцев своего малодушия инстинктивно избегал. В оправданье себе думал еще: молод был, не опытен. Да и матушкины страхи на него губительно действовали. Уж как она за него опасалась — невозможно словами выказать. Ежели бы дозволил — ив марсовы потехи за ним ходила. И за каждым его шагом, его оберегаючи, следовала бы. Одно слово — мать. Да не просто мать, а мать царя. Она в ответе и за государя, и за государство.

Князь Борис Алексеевич Голицын проспался. И как всегда был деятелен, распорядителен и разумен.

— Вели трубить сбор, — обратился он к Петру. — Приспело время ступать на Москву. Отсиделись, слава Богу, 3ia крепкими стенами. Супротив нас, почитай, никого нету. Царевнино воинство по домам сидит.

— А ежели и вылезет — не страшно. Побьем! — Бесстрашие прочно поселилось в Петре. Он просто жаждал искупить свое малодушие. И ежели бы сейчас вскипела битва, он бросился бы в самую гущу, не раздумывая. И преступя матушкины наказы. Они более не имели над ним власти. Он сохранял сыновнюю почтительность, но не послушание. Отныне все поступки свои соотносил со званием царя, с царским достоинством и со своими соображениями, более ничего в расчет не принимая.