Иван Фирсов - Федор Апраксин. С чистой совестью

— Неужто так семь стругов сладили?

— Семь не семь, государь, а пяток судов готовы, два концевых заканчивают.

— Добро, ты передохни, — заговорщически подмигнул Петр, — через недельку тронемся.

Хороши летом зорьки. Федор раньше любил спать на сеновале, теперь все изменилось, да и не тянуло. Спеленала его новая, обжигающая страсть. Пелагея отдалась ему сразу, еще тогда, в первую ночку, а потом пошло-поехало…

Прежде, как только появлялся в доме, жена пугливо опускала глаза, краснела. А теперь каждый раз озорно улыбалась, жадно ловила его взгляд.

Время пролетело, как в сказке. Почти каждый день Федор брал Пелагею, и они уходили далеко к излучине реки, в глухое, поросшее кустарником место. Там иногда плескались в прохладной воде такие же, как они, молодые…

С Пелагеей прощались, как всегда, в ее светелке.

— Гляди, Феденька, — шептала она, глядя в глаза, — ныне ты в далекий край отъезжаешь, не болтай там…

— Зоренька ты моя милая, разве поменяю тебя на кого? — в поцелуе сжал тонкие губы жены.

Уезжал Федор со спокойной душой. Мать и Пелагея провожали его, крепко обнявшись, сошлись характерами.

Преображенское покидали душным рассветом за два дня до Ивана Купалы. Петр взял с собой Лефорта, Апраксина; поехали налегке в карете, свита с обозом двинулась следом.

Год назад ровесница Москвы древняя Вологда первой из северных городов удостоилась чести посещения отпрыском царствующего дома Романовых. Тогда царь был здесь мимолетно, проездом, наскоком. Теперь все проходило чин чином. Трезвонили колокола десятков церквей и церквушек, золотые купола сверкали под лучами полуденного солнца. Враз опустели усадьбы и палисадники, поглазеть на царскую персону сбежалось добрых полгорода. К удивлению жителей, на полпути к кремлю царь выпрыгнул из массивной кареты и продолжил путь пешком. С усмешкой кивал кланяющимся людям, разглядывал добротные купеческие дома, лавки и лабазы, расспрашивал воеводу Петра Львова. Ему не терпелось поскорее увидеть готовые плавающие суда, о которых по пути из Москвы рассказывал Апраксин, верфи, где строили вологодские купцы карбасы, струги, дощаники. Торжественная встреча и обильный обед в архиерейских палатах кремля затянулись. Нетерпеливый Петр поблагодарил архиерея и, взяв с собой воеводу и Апраксина, направился к пристани. У причала, вытянувшись цепочкой, сверкая белизной свежевыструганных досок, покачивались на воде семь новеньких карбасов. В нос ударил приятный, знакомый запах сосны, сдобренный смоляным ароматом. Тут и там мелькали потные обнаженные спины плотников. Стучали топоры, шуршали рубанки, мастеровые что-то подгоняли, подстругивали, подтесывали. Как обычно, после спуска на воду в судах обнаруживались недоделки: то пропускала воду обшивка, то не подходили мачты, заедало кормило.

Первым в ряду красовался нарядный царский карбас. Его нос завершался изящно вырезанной из дерева фигуркой лебедя с распластанными крыльями, которую ловко остругивал кряжистый мужик с русой бородой.

— Он самый, Оська-умелец, — проговорил Апраксин.

Петр кивнул воеводе, а тот крикнул стоявшему поодаль приказчику.

Дернув плотника за портки, приказчик повел глазами в сторону свиты и что-то проговорил.

Бросив топор, на ходу надевая рубаху, Щека сбежал по сходням, грохнулся на колени, замер в поклоне.

— Встань, подойди! — поманил его царь.

Не разгибаясь, Щека поднялся и сделал шаг вперед.

— Звать-то как? — добродушно спросил Петр.

— Осип Щека мы, стало быть, — ответил, оправившись от смущения, плотник.

— Карбасы ты ладишь?

— Мы, государь великий.

— Недалече отсель, государь, — вполголоса пояснил воевода, мотнув бородой вдоль берега.

Петр коротко кивнул плотнику:

— Веди, показывай — и, развернувшись, зашагал вдоль пристани.

Щека проворно забежал вперед, засеменил к видневшимся вдали стапелям.

На крайнем стапеле заканчивали дощаник, на других только заложили новые карбасы и струги. Петр остановился около одного из них, где плотники подгоняли к килю нижнюю часть форштевня. Видимо, у них что-то не ладилось, и Щека, подбежав, выхватил топор у одного из плотников и быстро начал тесать дубовый кривуль.

Неожиданно Петр скинул кафтан на руки воеводе, подбежал к стапелю и, тоже выхватив топор у одного из плотников и о чем-то спросив Щеку, стал помогать ему тесать с другой стороны бруса.

Все, и свита, и плотники, ошалело смотрели на царя, а Апраксин ухмыльнулся и подумал: «Не вытерпела-таки душа, потянуло».

Наконец-то, подогнав брус по месту, плотники закрепили его у киля.

Петр, не выпуская из рук топора, пошел к свите. Смешливо окинув взглядом грузных Ромодановского и Голицына, щеголя Лефорта, проговорил:

— Распорядись-ка, Федор Юрьевич, пущай на суда припасы грузят, которые прибудут, и по другим делам озаботься для пути-дороги. А я, грешным делом, денек-другой здесь подучусь ремеслу. Вологодские умельцы, видать, плещеевским не уступят.

Царь повернулся к Апраксину:

— А ты, Федор, и ты, Алексашка, со мной будете, да и потешных всех определим в подмастерья, пущай ума-разума набираются.

Два дня с утра до вечера Апраксин не отходил от Петра ни на шаг. Тесали шпангоуты, прилаживали их к килю. Вдалеке вокруг торчали из кустов головы любопытных вологжан.

Из Вологды караван карбасов тронулся на вечерней заре. Шли сначала на веслах, дул противный низовой ветер. Апраксина царь взял на свой карбас. Ночевали где-то на перекатах Сухоны, пока мужики тянули карбасы волоком через обмелевшие места. Следующую остановку сделали в устье Сухоны. Бросили якоря напротив Великого Устюга. На борт царского карбаса сразу поднялся воевода Андрей Измайлов. Всячески упрашивал царя посетить город.

— Ночевать будем на карбасах. Распорядись все припасы доставить сюда, — ответил Петр.

С якорей снялись ни свет ни заря, и сразу карбасы подхватила полноводная Северная Двина. Караван заметно прибавил скорость, судовой ход, фарватер расширился в несколько раз. Поставили паруса. Кормщик повеселел, поглядывая по сторонам. То и дело их обгоняли длинные составные плоты. На них купцы везли под навесами на продажу в Архангельский зерно. Апраксин не отходил от царя, прислушивался к его разговору с кормщиком.

— На плотах, государь, купцы везут токмо хлебное зерно да соль. А так, что подороже, воск, да кожи, да ворванье сало-то, на стругах и дощаниках.

Приглядываясь к простому народу — гребцам, кормщикам, плотникам, хлеборобам, Апраксин заметил их отличие от московского люда. «Пожалуй, здесь меньше всяких бездельников и ярыг, а людишки вольнее себя чувствуют, спину поменее гнут, и в обличье гордыня проглядывает».

Когда они с царем отошли от кормщика, он проговорил: