Владимир Москалев - Гугеноты

Сестричка королевских деток, одиннадцатилетняя Маргарита Валуа, находилась здесь же со своими фрейлинами, тремя одногодками. Они развлекались тем, что прыгали через веревку, которую две из них попеременно держали с обоих концов. Об этой персоне следует сказать особо, но вначале несколько слов о всем семействе в целом.

Все королевские сынки и сестренка с ними к тому времени, куда мы перенеслись, были уже порядочными, но еще не совсем законченными ублюдками. Их так воспитали или, вернее, такое воспитание дала им их мать, сама шлюха не из последних, особенно после смерти отца этих деток. Сказывалось итальянское воспитание вольности нравов, привитое ей во Флоренции и унаследованное ею от своих не слишком благовоспитанных предков. Но мало того, что они, ее дети, будучи свидетелями и участниками ежедневных развратных сцен, которые устраивали им их воспитатели, уже похотливыми взглядами начали посматривать друг на друга, они были еще и жестокими, немилосердными выродками, не знавшими жалости ни к человеку, ни к зверю.

Карл вдвоем с Генрихом Анжуйским порой немилосердно хлестал плетьми своих собак, если тем случалось в чем-либо сделать промах. Иногда, если бедное животное начинало огрызаться, возмущенное таким поведением со стороны хозяина, которого оно всегда беззаветно любило, взбешенный Карл хватал шпагу и с пеной у рта и налитыми кровью глазами принимался колоть бедного пса куда попало. А когда тот, униженный и обессиленный, уже не мог оказать никакого сопротивления и полагал, что в следующую минуту хозяин непременно пожалеет его и они вновь помирятся, брат короля Генрих подскакивал и отрезал голову бедному животному под восхищенные возгласы придворных, стоящих рядом, и под одобрительные рукоплескания их матери, поощрявшей такие невинные забавы ее детей.

Страстный любитель охоты, Карл всегда зверел, настигая затравленную добычу и, сам весь в брызгах крови, рубил, резал и кромсал бедного зверя до тех пор, пока от того не оставались жалкие останки. Его оттаскивали, он бился в истерике, брызгая слюной и пеной, падал на землю и катался по гряз оленятам.

Садистским наклонностям обучало королевских детей семейство Гонди: сначала мать, потом ее сын Альбер де Гонди, ставший любовником королевы-матери, которая и сделала его за это наставником своего сына Карла и даровала звание старшего камергера.

Как только в городе случалась казнь, королевские дети вместе с наставниками немедленно выезжали к месту экзекуции и с невыразимым наслаждением наблюдали, как человек горит на костре, как палач отрубает приговоренному к смерти по частям все его члены, как рвут людей лошадьми при четвертовании, как рубят людям головы и как эти самые головы, падая с эшафота, с еще шевелящимися губами подкатываются к самым их ногам и с укором смотрят на них, таких юных, но уже бессердечных, очерствевших душой и телом кровожадных подонков, пинавших эти головы ногами, соревнуясь, кто добросит дальше. И если вдруг кончается казнь, но, оказывается, юным отпрыскам славного рода Медичи недостаточно увиденного, на помост выводят новых заключенных, которым вместо смертной казни положены были каторжные работы или всего лишь несколько лет тюрьмы. И вновь разлетаются в стороны, орошая булыжники кровью, отрубленные пальцы, кисти, руки по локоть и выше, носы, уши, стопы ног и сами ноги. Что уж говорить о пыточных камерах, которые королевское семейство посещало будто праздничное мероприятие, радостно подпрыгивая на месте от предвкушения предстоящего зрелища.

Так воспитывала эта мать своих детей, утверждая, что душа их должна быть грубой, а сердце черствым, дабы они в будущем не поддавались соблазну и не распускали нюни при виде животрепещущего человеческого тела.

Однако перечень заслуг господина Гонди на почве превращения ребенка в мудрого, добропорядочного и справедливого монарха был бы неполным, если не упомянуть все же, что при всем при этом Карл был страстным любителем псовой и соколиной охоты, прекрасно держался в седле, весьма метко стрелял, хорошо владел шпагой, ловко играл в кольца и мяч, умел держать себя в дамском обществе, никогда не отзывался дурно ни об одной из дам, какая бы репутация к ней ни прилипла, и не позволял в своем присутствии делать этого другим. Он прекрасно танцевал, был любезен и почтителен с любой из дам и не упускал случая поцеловать ручку той, мимо которой проходил, да еще сказать ей при этом какую-нибудь любезность. Кроме того, он хорошо знал латынь и Плутарха, а также обладал достаточными познаниями в истории, литературе, астрономии, математике и некоторых других науках. Так что господин Альбер мог считать себя в некотором роде реабилитированным в глазах потомков.

Тому же, но уже другими наставниками, обучались другие королевские дети.

Но если братья отличались жестокостью, бессердечием и человеконенавистничеством, то их сестренка, поверхностно усвоив все это, не остановилась на достигнутом и все чаще исчезала с фрейлинами, чтобы полюбоваться на обнаженные тела их любовников, вдоволь насладиться зрелищем совокупления человеческих тел и воочию увидеть пьяные оргии, которые устраивают полностью обнаженные придворные в ее присутствии. Иногда, желая поделиться своими открытиями, она звала своих братьев, и те из них, в ком мужская плоть уже заявляла о себе, с удовольствием принимали в этом участие. Остальные стояли и молча смотрели, набираясь опыта.

Что касается плоти самой Маргариты, то она властно заявила о себе уже в возрасте десяти лет. Уже тогда юная принцесса уединялась где-нибудь с молоденькими пажами, задирала юбки и просила, чтобы ее гладили и целовали между ног. Вскоре ей этого показалось мало, и она, одновременно распахивая грудь, предоставляла для любви набухшие соски. Узнав о выходках своей дочери, королева Екатерина приказала поить юную принцессу щавелевым соком, который в известной мере охлаждал чувства. Это подействовало на первое время, но вскоре любовная страсть принцессы Марго разгорелась с новой силой, и она, подчиняясь своим нездоровым природным инстинктам, бегала по Лувру в поисках любовников. Найдя их, отдавалась тут же, на месте, сразу двум или трем.

К пятнадцати годам Маргарита стала любовницей своих братьев. Один из них, Генрих, будущий король Франции, так сильно ревновал ее, что она написала в письме одной из своих подруг:

«Не поверишь, как мне его искренне жаль. Он ревнует ко всем без исключения, обвиняя меня, что я сплю с каждым, кому вздумается обладать мною; неужто ему до сих пор не льстит, что его конь, на которого он меня посадил, был моим первым?»

Однако не буду забегать вперед, ибо все это — тема другого рассказа. Нынче же сестричке Марго, как любовно называют ее братья, только тринадцать, и она, сидя у костра и широко расставив колени, смотрит не на пламя, лижущее хворост, и не на Бовуа, священнодействующего над яблоками; она смотрит на Генриха Наваррского и на Агриппу Д'Обинье, видя в каждом из них самца и соображая, кому первому отдаться. Быть может, двум сразу, ведь они друзья и всегда вместе?