Юзеф Крашевский - Божий гнев

Из дверей высунулся беленький пальчик, и уста Стржембоша прильнули к нему, но нельзя поручиться, что они не передвинулись затем выше. Послышался смех… Дверь затворилась.

Стржембош быстро спустился с лестницы, напевая популярную в то время песенку Морштына:

Но никто не слышал этой песенки, напеваемой вполголоса.

Отдохнув денек, Дызма пошел к королеве узнать, не будет ли от нее ответа королю. Тут его заставили подождать; затем вышел секретарь и объявил, что Мария Людвика ожидает скорого возвращения короля и что Дызме предоставляется на его собственное усмотрение, оставаться ли в Варшаве или ехать к королю, без писем.

Не считая себя особенно нужным королю и желая пожить на свободе, Дызма, поразмыслив, остался в замке и занялся подготовлениями к приему.

В замке и в городе он ежедневно сталкивался с разными людьми, которым интересно было послушать о Зборове; при этом Стржембош мог заметить, что победу, которую он сравнивал с Хотинской, и знаменитый трактат — оценивали очень не высоко.

Правда, часть вины слагали на посполитое рушенье, ленивое и вялое, собиравшееся так медленно, что половина вернулась домой, не видав неприятеля, но те, которые приезжали из Збаража, так затмевали зборовских, что последние казались перед ними карликами.

Стржембош не мог разыгрывать из себя героя, но ежедневно доказывал, что под Зборовым король и все остальные исполнили рыцарский долг.

— Я ничего не знаю о трактатах, — говорил он, — хороши они или плохи, не мне судить. Но збаражцы хвалятся своим бернардином, убитым при служении мессы, а у нас был ксендз Лисицкий, который пал на поле битвы, и немало хорунжих и ротмистров, жизнью заплативших долг родине.

Как бы то ни было, спустя несколько дней, Стржембош пригорюнился, убедившись, что ни канцлер, ни король не найдут в Варшаве такого приема, на какой рассчитывали. На Оссолинского, который и без того нажил много врагов своей гордостью и резкостью, все нападали за то, что он дал татарам гарач, а казакам все, чего они хотели, так что вместо кары за восстание они получили за него награду.

«Убедившись, — говорили в Варшаве, — что бунт так хорошо оплачивается, чего не позволят себе ясные паны запорожцы?»

Иные уже готовы были голову поставить в заклад, что Хмельницкий, ни во что не ставивший присягу, собравшись с силами, примется за старое.

Толковали в городе и о том, что Хмель заявлял, будто покойный король Владислав IV сам возбуждал его против шляхты и панов. Мазуры кричали, что нужно расследовать, кто был причиной казацкого восстания.

Королева с трудом скрывала огорчение, которое все это причиняло ей, но, говоря о походе и его результатах, всегда хвалила мужество и рыцарский дух короля, ум и искусство канцлера.

Стржембош, успокоившись на том, что может отдыхать, благодушествовал с оставшимися в замке придворными, как вдруг его позвали к королеве.

В приемной французик паж сказал ему, что он получит письма к королю.

— Но король должен быть уже на пути к Варшаве, — возразил Дызма.

Ответа не последовало.

Королева вышла к нему сама со своей воспитанницей, панной д'Аркьен и с письмами в руке.

— Поезжай сейчас же, — сказала она. — Быть может, встретишь короля на дороге. Мне важно только, чтобы он прочел эти письма перед своим прибытием в Варшаву.

Так неожиданно Дызме снова пришлось сесть на коня и отправиться в путь. Предварительно, однако, не забывая о своем главном интересе, он сбегал к доминиканцам, чтобы повидаться с Бианкой, которая возвращалась домой со своей старой воспитательницей, не мешавшей Дызме разговаривать с нею и делавшей вид, что ничего не слышит и не замечает.

Вернувшись от доминиканцев, Стржембош немедленно оседлал коня и пустился в путь по дороге, на которой рассчитывал встретить короля.

На другой день он действительно встретил, но не Яна Казимира, который ехал довольно медленно, принимаемый по дороге сенаторами, а квартирмейстеров, уверивших его, что король приедет к вечеру на ночлег в ту деревню, где они находились. Стржембош решил дождаться его здесь.

В этой деревне, называвшейся Золотая Воля, не было панского двора, потому что владелец не жил в ней. Но это был богатый приход с каменной плебанией [14] Плебания — дом священника. , а Ян Казимир, будучи набожным человеком, охотно останавливался в монастырях и плебаниях. И здесь ему готовился прием у ксендза декана.

По совету квартирмейстеров Дызма остался в Воле. Наступал уже вечер; декан возился в костеле, устраивая королю аналой и подушку для коленопреклонении, когда Стржембош, идя к нему, увидел сидевшего на ступеньках старика и вспомнил, что уже встречался с ним на пути из Кракова в Варшаву, и что он говорил с королем и привел его в самое мрачное расположение духа.

Ему казалось, что следует постараться, чтобы этот дерзкий странник, Бояновский, не смущал опять короля своими пророчествами и угрозами.

Сначала он обратился к декану, но ксендз, давно знавший богобоязненного старика, наотрез отказался.

— Какое же я право имею мешать набожному пилигриму, — сказал он Стржембошу, — оставаться здесь и встречаться с наияснейшим паном, если Бог велит ему это? Это человек, известный во всей Речи Посполитой своим благочестием. Я не властен над ним.

Ничего не добившись от ксендза, Дызма сам пошел к Бояновскому и поздоровался с ним по христианскому обычаю. Молившийся старец ничего не отвечал, пока не кончил молитвы.

— Ты из королевской свиты? — спросил он потом.

— Жду наияснейшего пана, — ответил Дызма, — а вы?

— Я? — отозвался старец. — Я никого не жду и ни от кого не бегу…

— Что-то не видно короля, — сказал Дызма, оглядываясь. Старик не ответил.

— Мне кажется, — продолжал Стржембош, — что я уже видел вас однажды, когда мы с королем возвращались из Кракова. Наияснейший пан беседовал с вами, но потом был очень мрачен и грустен.

И на это Бояновский ничего не ответил.

— Может быть, рассчитываете снова встретиться с королем? — спросил Стржембош.

— Не знаю, что Бог даст, — медленно произнес старец, — не жду его, но и бежать от его величества не думаю. Захочет Бог, приедет король…

Он пожал плечами.

— Наш король возвращается победителем, — заметил Дызма, — не забудьте поздравить его.

Бояновский молчал.

Сделав еще две-три бесплодные попытки вытянуть что-нибудь из старого стражника, Стржембош должен был отойти, смущенный его почти презрительным молчанием.