Юзеф Крашевский - Божий гнев

Все присутствующие, для которых это коло посполитого рушенья равнялось смуте, молчали, пораженные, и переглядывались друг с другом. Всех равнодушнее отнесся к этому известию король.

— Коло? — сказал он. — Да хоть бы и созвали коло? Если будут просить у меня позволения, я не откажу. Бог с ними, я не сделал ничего такого, за что бы побоялся отвечать перед Богом, совестью и народом… Пусть судит меня коло.

— Наияснейший пан, — сказал канцлер, — никто из нас иначе не мыслит; а все-таки я против этого кола, не из опасения, но ради чести величества, которой оно наносит ущерб. Есть особы, которых толпа не может и не должна судить. Они отвечают перед Богом, а не перед коло.

— Уважение к величеству, — тихо возразил король, — давно исчезло у нас и вряд ли вернется… Пусть собирают коло, если хотят.

В эту минуту нерешимости, когда другие молчали и шептались, Радзеевский снова заговорил:

— Тут ведь не в жалобах дело, которыми просто прикрываются для очистки совести… Шляхте хочется по домам, вот и все. Это у нее нужно выбить из головы.

— Кто чувствует себя на это способным, — сказал Лещинский, — тот обязан оказать эту услугу Речи Посполитой и королю. Не придется нам хвалиться победой, если, сделав едва половину дела, мы бросим его неоконченным.

— Шляхта кричит, — заметил Лянцкоронский, — что казачество уже не поднимет головы.

Иеремия Вишневецкий, который стоял терпеливо, не участвуя в беседе, не выдержал.

— Пускай спросят нас, — сказал он резко, — нас, которые с юных лет имеем дело с этим неприятелем, с этим народом, который мы знали и слугою, и врагом. Это не татары, которые нападают кучей, как стая волков, а разбитые бегут без оглядки. Это народ хитрый, настойчивый, коварный, мстительный, и свободу любит так же, как мы шляхетскую вольность. Если мы хотим с ними справиться, то должны сломить их, а отдельная разбитая толпа еще ничего не значит: завтра вдесятеро больше их возьмутся за оружие, если только мы дадим им опомниться, и пойдут — вешать, резать, сажать на колья, вырывать внутренности панам, потому что Хмель обещал им свободу и панование. Он готов поддаться Москве, продаться туркам, союзничать с татарами, а душу отдать сатане, лишь бы погубить нас. Домогается Киева, завтра будет домогаться всей Руси и проведет границу в самом сердце Речи Посполитой. Вы зовете его хлопом: загляните в письма, которые шлют Хмелю со всего света; этот хлоп оказывается похитрее наших политиков, он и Швецию мутит, и всюду умеет натравить на нас неприятеля. Швед, Ракочи, Москва, турок, — все против нас, и в такую-то минуту шляхта уходит по домам!

Он вздохнул.

— Бог ее ослепил.

Радзеевский слушал и покручивал усы. Советники короля молчали, лица у всех были пасмурные. Ян Казимир долго стоял молча.

— Я до конца исполню свою обязанность, — сказал он, — и если Бог даст мне кончить дело, вина падет на тех, кто выбил у меня из рук оружие. Потомство их, быть может, будет отвечать за вину предков.

— Quod Deus avertat! [28] Да отвратит это Господь! — сказал епископ Лещинский. Король медленными шагами вышел в другое отделение палатки, где обыкновенно молился.

Подканцлер, пользуясь этим, обратился к присутствующим, которые вообще чуждались его, частью потому, что видели нерасположение короля, частью же потому, что его никто не любил.

— Правда, — сказал он, — шляхта волнуется, собирает коло, но все это ничего не значит. Ее мутят несколько крикунов, и нетрудно уговорить ее и удержать.

— Ты забываешь, — возразил Лещинский резко и строго, — что легче уговорить человека идти домой, чем оставаться и жертвовать собой. Ты льстишь себя надеждой, что пользуешься расположением и доверием шляхты?

— Именно так, — смело заявил Радзеевский, — именно так, льщу себя надеждой, что сумею все изменить.

— Так не откладывайте же этого, — сухо сказал Иеремия Вишневецкий, — нам уже выступать пора. Каждый час промедления дорого обойдется.

Радзеевский окинул присутствующих надменным и презрительным взглядом и вышел из шатра.

На расстоянии нескольких десятков шагов попался ему навстречу Дембицкий с разгоревшимся лицом и блестящими глазами.

— Коло сбирают! — сказал он радостно. — Услышит на нем король горькую правду, и щадить его не станут. Шляхта будет допекать его немцами.

Подканцлер наклонился к нему.

— Не заходите только чересчур далеко, — шепнул он, — для меня очень важно уговорить их и тем оказать услугу королю. Пусть горланят, но нужно добиться, чтобы они отказались от своего решения.

Дембицкий потер лоб и пожал плечами.

— Это ваше дело, — сказал он, — но теперь трудновато. Они пошептались между собою и тотчас сели на коней, и разъехались, подчаший в одну, подканцлер в другую сторону.

Лагерь гудел; теперь уже никто не мог бы удержать движения.

— По домам! — раздавались крики. — У короля есть пехота, Гувальд и другие немцы, кварцяные войска; довольно их с него, а мы уже сыты его пренебрежением.

Собирались по землям и воеводствам. Поток, прорвавший плотину, уносил с собою все.

Из старшин кое-кто уже колебался. При короле не смели говорить, но между сенаторами уже сказывалась тоска по дому. Ворчали:

— Король увлекся. Сдал бы остальное на гетманов: их это дело. Готов держать нас в поле, когда и казаков нет.

В тот же вечер король заявил, что хочет ехать в Броды, к Конецпольскому, осмотреть укрепления, построенные его отцом.

— Не устает воевать, — вздыхали желавшие покоя.

В умах началось брожение и колебание. Все больше голосов высказывались в том смысле, что дальнейшее ведение войны нужно поручить гетманам, короля отправить на отдых в Варшаву, посполитое рушенье распустить.

Кого было отправить для преследования разбитого неприятеля? Все единогласно указывали на Иеремию Вишневецкого.

Вечером собралась сходка краковян у князя Доминика Залавского. И тут кто-то вспомнил о Иеремии, который будто бы заявил, что готов преследовать казаков, если король отдаст ему половину своего войска.

— Половину войска! — воскликнул хозяин. — Но с этой половиной он отнимет у короля всю славу, всю заслугу одержанной победы. Кто любит короля и справедливость, тот не может позволить этого. Мало еще славы у Вишневецкого, хоть и добыл ее скорее счастьем, чем умом. Ему хочется быть единственным, затмить всех.

Остальные поддакивали.

— Королю эта штука принесла бы ущерб, — говорили окружающие.

Князь Доминик горячо вступался за короля.

— Только того и недоставало, чтобы он принял команду и пошел на ослабленных! — восклицал он. — У короля останется небольшой отряд, с которым он ничего не сделает, а тот явится победителем, истребителем казаков. Нельзя допустить этого!