Наталья Иртенина - Нестор-летописец

Дружинники, посланные обыскивать подворье, приволокли долгобородого седого старца в длинной, расшитой священными знаками рубахе. То был единственный волхв, на которого показала челядь.

— Других не сыскали, — сказали кмети, — и холопов, зарезавших епископа, не нашли.

— Где же они? — нахмурился тысяцкий. — Челядь опросили?

— Опросили. Говорят: чужих холопов не было.

— Хм, — задумчиво произнес Косняч.

Распотешенные дружинники выкатили еще одну винную бочку, вышибли верх. Затем подняли кудесника и осторожно опустили головой на самое дно.

— Испей, старче, повеселись с нами.

Отправленные на торжище кмети тоже вернулись ни с чем. Волхвы, пугавшие мором, исчезли так же внезапно, как и явились.

— Ну, довольно. Пора и честь знать, — сказал тысяцкий, садясь на коня.

Он оглядел разгромленное подворье и спросил, ни к кому не обращаясь:

— Не пустить ли красного петуха?

— Дерево отсырело от дождей, не займется, — ответил кто-то из дружинников.

— Ну и ладно, — передумал Косняч.

Дружина уходила с Брячиславова двора, отягощенная добычей. Сам тысяцкий ничего не взял из полоцкого имения, достаточно было того, что видел. Позади конной рати ехали телеги с раненными княжими кметями. В хвосте тащились полоняники — ощипанная полоцкая дружина и битые горожане, общим числом более полусотни. Отдельного поруба для них не сыскалось. Не долго думая, затолкали всех в темницу, где ждали княжьего суда душегубы, тати, конокрады и должники.

В полуденные часы на Феодосьев монастырь, также прозванный Печерским, спускалось безмолвие. Черноризцы расходились по кельям для отдыха, чтобы на ночной молитве не радовать бесов своей квелостью. Ведь тошно бы стало человеку, если б мог он увидеть, как ухмыляются гнусные бесовские рожи, когда удается им навести на молящегося обильную зевоту либо изнеможение, чтобы заставить подпереть собой стену храма. Или того больше — погрузить в сон, производить в животе у него шумные движения, развлекать его ум усладительными картинами. Много всякого может придумать бес, воюя с человеком, а тем паче с монахом. Потому монастырские ворота от полуденной трапезы до вечерней службы наглухо закрывались и никого не впускали. Мирная, чуткая дрема окутывала обитель. Разве что келарь нарушит тишину, гремя замками клетей, где хранился снедный припас. Да с богадельного двора прилетит плач младенца либо вскрик какого-нибудь несчастного, одержимого бесом или хворью.

Игумен Феодосий никому не позволял нарушать монастырский устав, списанный им с греческого. Положено отдыхать — так и сиди, а не то лежи в своей келье и других чернецов не зазывай для беседы. Сам же Феодосий послабление душе и телу давал не часто, даже спал всегда сидя, а умывался лишь утренней росой, зимой же снегом. И для беседы, если она требовалась чьей-то душе, не выбирал времени.

С утра в монастырь приехал боярин Янь Вышатич, воевода черниговского князя Святослава Ярославича. Отстоял службу, потрапезовал с монахами рыбой и чечевицей. После изъявил желание побеседовать с игуменом в келье о духовном.

— Древние отцы говорили: воин, идя в бой, не заботиться о том, будет ли ранен или убит другой, но думает только о своем подвиге, — размеренно лилась негромкая речь Феодосия, — так и монах должен поступать. Но я так не могу. Другой, монах ли, мирской ли, дороже мне меня самого. Потому и монастырь этот я созидаю не для черноризцев лишь, но и для мира, для всей Руси. Всякий может сюда прийти и получить духовное утешение.

— Да и не только духовное, — сказал Янь Вышатич.

— По мере сил наших и молитв помогаем сирым и убогим, — согласился игумен. — Вот ответ на твой вопрос, боярин: я, худой раб Федос, от мира по своей воле скрылся в подземной келье и снова, но уже через принужденье, вышел к миру.

— Через принужденье?

— Если бы я стремился к миру без принужденья, я бы не был монахом. Чернеческое житие таково — всегда и во всем делать себе принужденье.

— Только ли чернеческое должно быть таким? — жадно спросил боярин.

Феодосий внимательно посмотрел на него.

— А ведь я, мнится, знаю, о чем ты спрашиваешь. Только не совсем пойму: ты, боярин, хочешь себя принудить оставить бесплодную жену и взять другую или та, другая для тебя принужденьем будет, чтобы только детей с ней родить?

— Смеешься ты надо мной, отче, — через силу улыбнулся черниговский воевода.

— А ты и сам над собой смеешься, когда слушаешь лукавые советы и думаешь принять их. Разве это добрые друзья говорят тебе развестись с Марьей, которую ты любишь всей душой? А то и не разводясь, привести в дом наложницу? Каково будет твоей жене, прожившей с тобой всю жизнь, видеть на мужнем ложе молодую девицу? Разве добрый друг не подумал бы прежде об этом?

— Прав ты, Феодосий, нет у меня друзей. — Боярин в тоске опустил голову. — И обо мне тоже никто не подумает.

— Не гневи Бога, Янь Вышатич. Есть кому о тебе думать. Да и Марья твоя любит тебя. Вместе и живите как Господь даст. А дети… — игумен задумался, теребя кипарисовые четки. — Дети по Божьей воле родятся, а не по людскому хотению.

Снаружи кельи возгремел молодой густой голос:

— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас.

— Аминь, — отозвался Феодосий. — Входи, брат Григорий.

Вошедший чернец доставал головой до потолка кельи и еще пригибался. Он был нескладен, кучеряв, с редкой бороденкой, не успевшей по молодости как следует вырасти. Низко поклонившись игумену и отдельно боярину, молвил:

— Из села я, из Мокшани, отче Феодосий. Беда стряслась. Беда и еще полбеды.

— Что ж прибежал? Сам не справишься?

— Не справлюсь, отче.

— Ладно, ступай пока, видишь, гость у меня… Постой-ка. Как ты в монастырь попал, если я велел ворота днем не отпирать?

— Прости, отче, — Григорий пал на колени и ударил лбом в земляной пол, — я через стену перепрыгнул.

— Экий ты безобразник, — пожурил его Феодосий. — Ну да с твоим росточком… Ступай.

Монах принял благословение и скрылся за дверью.

Янь Вышатич посмеивался в бороду, наполовину седую. Настроение его заметно поднялось.

— Что же такого молодого на село посадил, отче игумен?

— Григорий и разумен, и духовен с годами будет. Молодость ему не помеха.

Боярин стал серьезен.

— Тебе, Феодосий, открыто будущее. Что будет с Русью?

Игумен смотрел в крошечное окошко кельи, затянутое бычьим пузырем.

— Отчего спрашиваешь, Янь Вышатич? — повернулся он к боярину, глянул остро.

— Тревожно мне. Князья Владимир и Ярослав на великий киевский стол через кровавые свары с братьями сели. Ярославичи пока в мире живут. А вдруг перессорятся? А сыновья их и внуки? Как полоцкий Всеслав, будут города друг у дружки жечь? Слыхал ты, какой намедни погром в Киеве, на Брячиславовом дворе, учинился? Давеча и знамения были в солнце и в звездах. К добру ли все это?