Наталья Иртенина - Нестор-летописец

Дверь нашлась сама — очертилась тонкой ниткой света, запаленного снаружи. Скрипнул засов, в узилище просунулся чадящий светильник и чья-то голова.

— Очухался? Ну жди теперь.

Дверь снова закрылась, отрезав свет. Левкий хотел, но не успел ничего спросить.

Когда и кому он перешел дорогу? Теперь уже ясно, что кмети были подосланные, и не шестеро, а больше. Но от необъяснимости всего остального у него заломило сильно сжатые зубы. Неужели попался?.. На чем? Кто мог его выдать? И в чем его могут обвинить? Он никогда не оставлял свидетелей. Отработавших свое исполнителей рано или поздно убирал…

На лбу Левкия выступил пот. Что если посланец, которого он безуспешно дожидался в корчме, перехвачен?

Нет, с чего бы русским быть столь прозорливыми. Они ни о чем не догадываются. Зачем им хватать обыкновенного царьградского купца? Это мания… За семь лет он, Левкий Полихроний, превратился в одержимого манией подозрительности.

Надо вести себя естественно — гневно и буйно. Буйство у русских в крови, оно не вызывает недоверия.

Комит встал спиной к двери и принялся дубасить в нее сапогом, орать первое, что приходило в голову.

Очередной удар попал в пустоту. Дверь распахнулась, на миг ослепив его ярким пламенем лампад. В клеть шагнул человек, хорошо известный Левкию. Такой не станет хватать людей и засовывать в темницу без веской причины. По спине комита прополз острый холодок.

Исаврянин вжался спиной в угол клети. В двери отрок поставил грубо сколоченную скамью, на которую опустился боярин. Кметь светил поверх его головы.

— Давно я хотел поговорить с тобой, комит Левкий Полихроний, — произнес воевода Янь Вышатич.

— Что же не пришел ко мне в гости, боярин? — с деланным раздражением спросил сотник. — Зачем подослал своих душегубов?

— В моей дружине нет душегубов, — возразил воевода. — А вот тебе, комит, человека без вины сгубить — что муху раздавить.

Губы Левкия дрогнули, словно в усмешке.

— Не помню, чтобы кого-то губил… Ах да, пять лет назад во время мятежа пустил кровь нескольким простолюдинам. Они возомнили, что если князь бежал, то можно грабить и митрополита. Но ведь они получили по вине?

— Я напомню тебе, — после короткого молчания сказал боярин. — Незадолго до того мятежа ты урядил двух холопов на убийство новгородского епископа. А потом и этих рабов нашли мертвыми. Немногим позднее ты убил на капище Лысой горы отрока, сына боярина князя Всеволода.

— Пустые слова, воевода, — глухо молвил Полихроний. — Я никого не подряжал и не убивал.

— Слова не пусты. У меня есть послух. Он слышал своими ушами и видел своими глазами. От него я и знаю о твоем душегубстве, комит.

— Знаешь? — Исаврянин хрипло рассмеялся. — Тогда почему не трубишь об этом перед князем, епископами и боярами? Почему не потребовал суда, на который привел бы своего послуха? Вместо этого подослал ко мне пьяных кметей, спрятал в подклети и пришел выпытывать у меня. Нет у тебя, боярин, никакого послуха. И чего ты хочешь от меня, не знаю.

— Я тоже не знаю, чего хочешь ты, Левкий Полихроний, — невозмутимо проговорил Янь Вышатич, — и для чего ты делаешь то, что делаешь. Знаю лишь, что иные ромеи не любят Русь и опасаются ее силы… Уверен, что и та грамота, за которую так ухватился князь Святослав, та, из-за которой он прогнал брата из Киева, изготовлена тобой.

— Может, и Всеслава полоцкого я посадил на киевский стол? — тонко, с извивом губ, усмехнулся Левкий. — Может, и половцев я навел на Русь? А может, солнце встает над твоей землей по мановению моей руки?

— Ты не Господь Бог, комит. — Янь Вышатич цепко и сумрачно смотрел на пленника. — Но и ты кое что можешь. Грамоту тебе не составило труда написать и переслать через третьи руки в Чернигов. Я расспрашивал боярина Твердилу, кто дал ему это письмо. Он знает лишь, что она пришла с митрополичьего двора, от человека, не пожелавшего назвать свое имя. Мои отроки по описанию искали среди софийской сотни дружинника, который доставил грамоту Твердиле. Но не нашли. Я знаю больше, чем Твердила, поэтому ты здесь, Левкий Полихроний.

— Если я помог Святославу стать великим князем киевским, веди меня к нему, — грубо, с вызовом потребовал Левкий. — Он наградит меня и пожалует новым чином.

— Я этого не сделаю, — с внезапной мягкостью сказал воевода. — Я хочу, чтобы тебя, комит, больше не было на Руси.

— Убьешь?

— Без суда не могу. И на суд тебя отдать не могу — вывернешься. Послух мой не от мира сего, на тебя говорить не станет. Остается одно.

— Что? — спросил Левкий, невольно подавшись вперед.

Боярин подумал.

— Пока сядешь у меня в яме. Потом решу, как с тобой быть. Или в Корсуне продать жидам… ведь ты, думаю, не христианин?.. Или будешь гнить в яме, пока Господь не приберет твою душу.

Подвижное, как у многих ромеев, лицо Левкия закаменело. Такой участи для себя он никогда и представить не мог. Сидеть в грязной вонючей яме, которую здесь называют тюрьмой, и дышать испражнениями — ему, некогда шагавшему по поливной глазури каменных полов императорского Палатия! Посвященному в тайны жизни и смерти, удостоенному видимого знака от истинного владыки мира!

— Лучше убей сразу, — с ненавистью сказал он.

— Нет.

Боярин встал. Отрок быстро убрал скамью.

— Я выберусь из твоей ямы, и тогда ты пожалеешь, что не убил меня!

— Поруб будет готов к утру.

Янь Вышатич вышел из клети, отрок запер дверь. Левкий до крови изжевал губу и с полустоном, полувоем опустился на пол.

Утро наступило слишком быстро. Комит не сомкнул глаз, поджидая его. Трое кметей, в их числе бритый, с соломенным клоком волос, вытащили пленника из подклети. Не развязав рук, повели по лестнице, потом сенями, мимо челядни и поварни, к черному крыльцу терема.

Хоромы боярина, вместе с князем обосновавшегося в Киеве, недавно отстроили. Пахло струганым деревом, сосновой смолой, болотным мхом, которым конопатили щели, необжитостью. В просторном дворе, огороженном частоколом, с рассвета стучали плотники — рубили, тесали, вколачивали. Ставили молодечную для боярских отроков, ремесленные и кладовые клети, житные амбары, в которых ямы скоро наполнятся новым зерном. Везде лежали бревна, доски, земля усыпана стружкой, ошметками пеньки и прочим сором.

Левкия повели мимо низкого венца клети, к задним воротам двора. В углу частокола из земли поднимался приземистый сруб, открытый сверху, с узкой щелью меж двух бревен. Оставалось спустить узника в яму и намертво заколотить верх — дверь в порубе предусматривалась нечасто. Наготове стояли с топором и молотками два плотника, лежали распиленные вдоль бревна.

Бритый кметь наутро оказался неразговорчив, словно проглотил ночью язык. Двое других были моложе, но так же зорко следили за каждым движением пленника.