Наталья Иртенина - Нестор-летописец

— Иди с миром куда хошь!

— И бояр своих забери!

— Отец, — горячо воскликнул князь Мстислав Изяславич, вместе со всеми глядевший в окна повалуши, — сделай, как советует чудин! Прикажи убить Всеслава! Чернь увидит твою твердость и разойдется. Их надо лишь припугнуть.

Мстислав был мрачнее всех: лютым зверем смотрел на градских людей внизу, раздувал ноздри и тяжело, гневно дышал. Смотрел жадно, не пропуская ни слова, ни жеста — старался запомнить каждого. Потом, когда все уляжется и минует угроза, а толпа притихнет и расползется по домам, они пожалеют о содеянном. Они жестоко поплатятся за то омерзительное чувство беспомощности, которое Мстислав видел в глазах отца и ощущал в собственном сердце. Толпа всегда внушала ему отвращение. Он неспособен был возглавить большую дружину, тем паче огромное войско. Толпа составлялась из тысяч своеволий — но когда из тысяч рождалась единая воля, она казалась ему дикой, неуправляемой, необузданной, как бешеный тур. Для него это было омерзительное явление, оно вызывало необъяснимый страх. Мстислав ненавидел его всей душой. В прошлом году полки Всеслава, пришедшие к Новгороду, заставили князя испытать эту унизительную слабость. Ныне киевская чернь разбередила те воспоминания и сама своей наглостью вызывала у князя едва не тошноту.

— Нет, — снова сказал Изяслав.

Чернь не увидела его твердости, зато ее узрели бояре и Мстислав.

Посреди площади, по старинке называвшейся Бабин торг, хоть никакого торга тут не было уже сто лет, стояли медные идолы. Два имели человечий вид, четыре сделаны в конском образе. Всем в Киеве было известно, что идолов вместе с прочим добром вывез из Корсуня великий каган Владимир, когда ходил войной на греков, желая взять себе в жены византийскую принцессу. Киевский люд только потешался над тем, какие неказистые боги были у ромеев, до того как они стали христиане: стыдная баба голышом, с культяпками вместо рук и муж с крохотными ятрами, в лиственном венке на голове. Про коней и говорить нечего: хороши скакуны, только где ж это видано, чтобы боги жеребцами были?

На этих жеребцов и взобрался Захарья. Одну ногу утвердил на спине первого коня, вторую — на другом и опять стал кричать за Всеслава. Пора, мол, достать его из темницы. Лукавством Изяслава, мол, в поруб посажен и по правде нужно его оттуда достать.

Один из гридей, торчавших наверху в надвратной башне, достал лук и поставил стрелу, целясь в Захарью. В него метко пустили камнем, попали в лоб, опрокинули. Прочие стражники не пытались вмешаться, лишь таращили глаза на невидаль — столь крамольное дело в столице Руси бывало ли когда?

За Всеслава теперь все были горой. Толпа, подхватив Захарью, с шумом отправилась к знаменитому на весь Киев порубу. В окна княжьих хором влетели напоследок три увесистых камня.

Темница Веслава находилась недалеко, у церкви Василия. Церковь построил на месте прежней кумирни князь Владимир. Та кумирня тоже была знаменитая — там стояли все боги славянских племен, и по велению кагана им приносили человечьи жертвы. Потом каган крестился, приказал кумирню разорить, а Перуна посрамить битьем и привязываньем к конскому хвосту. Может, и неспроста Изяслав повелел срубить темницу для полоцкого князя на том месте. Словно навлекал позор, постигший старых богов, на Всеслава-оборотня.

Но теперь это никак не помогло Изяславу. Вооружившись топорами, черный люд весело разнес поруб. Стражу, не уразумевшую, чья ныне воля в Киеве, частью побили, частью потоптали. Из открывшейся ямы на лютующий народ дохнуло тяжким смрадом. Всеслава с двумя сыновьями-отроками извлекли, содрали с них старые лохмотья и, скинувшись, кто что мог с себя снять, одели в чистую одежу. На зверей в волосах у них внимания не обратили, подхватили на руки и понесли к княжьему двору. По дороге шумели так, что одичалые лица князя и княжичей обрели еще большую дикость.

Донесли, будто воинское знамя, Всеслава до Бабина торга, и тут от растерянных гридей у открытых ворот услыхали весть. Князь с княгиней, с младшей дочерью, боярами и переяславским Всеволодом бежал со двора.

— Куда бежал? — удивились градские люди. Они не ожидали от своего князя такой уступчивости.

— О том не ведаем, — хмуро сказали гриди и пошли к себе в гридницу.

— А вернуться не обещал? — спросили их вдогонку на всякий случай.

Гриди только плечами пожали.

— Всеслава — князем киевским! — истошно проорал кто-то в толпе.

Вопль подхватили сотни глоток, быстро разнесли по Горе, по Подолу, по всему Киеву.

Полоцкого князя с чадами внесли через опустевшие ворота на княжий двор. Чернь ликовала. Всеслав почесывался и изумленно озирался. Ему было неловко, что на голове от живности шевелятся волосы и тело смердит, будто выгребная яма. Заприметив поблизости в толпе знакомое лицо — вроде свой, полоцкий? — князь попросил:

— Помыться бы.

Дружинник понимающе ухмыльнулся. Расталкивая люд, побежал искать Изяславовых холопов, чтоб готовили баню.

У крыльца хором Всеслава поставили на ноги и стали орать:

— Всеслав наш князь! Слава князю Всеславу Брячиславичу!

После этого нового киевского князя с отроками оттерли в сторону. В терем хлынул поток возбужденной черни. Кто был далеко от крыльца, прямиком побежал ломать запоры дворовых клетей, медуш, амбаров, житниц. В хоромах хватали все, что видел глаз: серебряные и золотые чаши, блюда, ложки, братины, светильники, ларцы, обчищали скрыни, поставцы, большие лари. Напяливали на себя дорогие рубахи, меховые распашницы, плащи и вотолы, совали за пазуху и под мышки сапоги, чоботы, домашние мягкие ступеньцы. Тащили свертки паволок: бархата, аксамита, камки, тафты. Трясли связками драгоценных шкурок — горностаевых, собольих, куньих.

Княжого тиуна, пытавшегося оберечь хозяйское добро, прибили обухом топора. Из ключника вытрясли кольцо с ключами. Толпой повалили в нижние клети, где лежало самое ценное. Когда вскрыли княжье казнохранилище, глаза разгорелись еще ярче. Злато и серебро в слитках и монетах, лалы, смарагды, сапфиры, жемчуга, солнечный камень, кубки, тарели, диадемы, очелья, перстни, обручья, венцы, рясна. Все гребли пригоршнями, набивали за пазуху, за щеки, в прихваченные наверху княжьи сапоги. Отпихивали друг дружку от ларей, дрались, торопились.

Два других терема на Бабином торгу тоже разграбили. Чернь, опоздавшая к разбойному пиру на Горе, подвалила к княжьим каменным палатам у Софийского подворья, построенным каганом Ярославом. Но здесь путь толпе твердо преградили полоцкие дружинники, взявшие терем под охрану. Усмирять злобу горожан пришлось из луков поверх запертых ворот.

После праздничной службы в Святой Софии Несда засел в книжне, разбирал творение Григория Богослова на греческом и о делах крамольной черни ничего не знал. После полудня в книжню пришел монах-переписчик, стал вздыхать и обильно креститься.